Юрий Андреевич МАХОТИН, заслуженный художник России, давно дружит с коллективом нашей редакции. В прошлом году, когда он отмечал свое 75-летие, в газете прошла серия автобиографических статей художника. Особенно запомнилась та, в которой он рассказывал о своем отношении к нашему великому земляку, поэту Ф.И. Тютчеву.

Сегодня мы начинаем публикацию его воспоминаний, относящихся к послевоенным годам, когда Юрий Андреевич, тогда 16-летний Юрий, в самые голодные годы не отступил от своей мечты стать художником. Почитайте эти воспоминания. Они такие образные, что невольно окунаешься в прошлое, проживаешь вместе с их героем день за днем...

Мысленно переношусь в то далекое босоногое детство в Бежице и сквозь призму времени высвечиваю основное, что увлекало меня в начале моего жизненного пути. Нет, не игрушки, их у меня почти не было из-за вынужденной бедности моих родителей в связи с «раскулачиванием» в 1930 году в селе Страшевичи.

Моими постоянными спутниками стали цветные карандаши и акварельные краски, в виде круглых лепешечек, наклеенные на картон. Часами просиживал я над листом бумаги, давая волю своим фантазиям.

Грянула война, я с мамой летом 1941 года эвакуировался в Башкирию. Именно там, в пятом классе, пришла мне в голову сумасбродная мысль стать художником. И теперь не могу понять и объяснить, как и почему она возникла. Ведь талантом я не был наделен, а о работе с натуры не имел ни малейшего понятия.

Между тем в школе я был уже «признанным художником». Мне поручали оформление стенгазет и других работ, связанных с рисованием. Победой закончилась война над фашистской Германией. Мне исполнилось пятнадцать лет, и встал вопрос, куда пойти учиться. Выбор пал на Орловское художественное училище, которое находилось в то время в городе Ельце.

Еще ни разу не приходилось мне одному отправляться в такой далекий путь. Не помню почему, добираться пришлось товарными поездами с оглядкой, как бы не попасть в руки милиции.

Ранним июньским утром, подъезжая к Ельцу, я с удивлением увидел красивую панораму города с множеством церквей. Этот древнейший город впервые упоминается в Никоновской летописи в 1146 году. Елецкая земля — родина многих выдающихся людей: ученых, писателей, художников, композиторов, скульпторов, артистов. В Елецкой гимназии учились писатели И. Бунин и М. Пришвин. Здесь родился композитор Т. Хренников, художники В. Мешков, Н. Жуков и другие.

Транспорта никакого не было, и я пешком отправился на поиски училища. Миновал несколько улиц, и неожиданно передо мной сверкнула, под утренними лучами солнца, река Быстрая Сосна. А на крутом противоположном берегу величественно возвышался Вознесенский собор, построенный по проекту архитектора К. Тона.

Перейдя мост, я оказался в центральной части города. Узкие улочки уложены булыжниками. Дома в основном одноэтажные, но кое-где нижний полуподвальный этаж из кирпича, второй — деревянный.

Расспрашивая встречных, медленно продвигаюсь вперед и вот я у заветной цели. Передо мной старинное двухэтажное здание из красного кирпича — это краеведческий музей. Здесь временно несколько комнат занимало художественное училище. Робко переступив порог, сдал документы в канцелярию и стал осваиваться с новой обстановкой.

Подъезжали абитуриенты из разных городов, знакомились. Были среди них «ассы» с лакированными этюдниками. Держались эти ребята уверенно, жонглировали непонятными мне словами «эскиз», «композиция», «этюд». Разве можно с ними конкурировать? Ведь я не занимался ни в изокруж-ке, ни в детской художественной школе и вообще не работал с натуры.

Начались экзамены по рисунку, живописи и композиции. Рисовали карандашом натюрморт, по живописи — натюрморт акварелью, по композиции — иллюстрацию к сказке. Я выбрал «Сказку о рыбаке и рыбке» А. Пушкина. Многое пришлось пережить, ведь для меня все было в новинку.

Все волнения позади, нас выстраивают во дворе. Здесь же директор училища И.М. Митрофанов и завуч Н.Н. Яськов. Секретарь Казьмин зачитывает по списку фамилии, названные выходят и становятся напротив, это принятые. Сердце учащенно бьется, вот уже фамилии на букву «М» закончились, пошли на «Н». Все — провал! И вдруг слышу «Махотин». Каждая клеточка во мне возликовала, я — студент художественного училища. Быстро становлюсь в строй счастливчиков. Остальные остались на месте, в том числе и некоторые с лакированными этюдниками.

Домой возвращался окрыленный, наконец-то осуществилась моя мечта. С нетерпением ожидал начала занятий. В последних числах августа 1946 года я был уже в Ельце. Впереди меня ожидали неимоверные трудности. Только что закончилась война. В стране разруха, голод. Мне предстояло самостоятельно решать многие жизненные проблемы, свалившиеся на мои неокрепшие плечи. Нужно найти жилье в частном доме, научиться добывать продукты, готовить еду, стирать белье и многое другое.

1 сентября отзвенел исторический для нас звонок. С наступлением холодов занятия осложнились: температура в комнате была такая, что акварель, которой мы писали натюрмотры, замерзала. Когда же печь, отапливаемая дровами, согревалась, акварель струпками стекала с бумаги. На уроках сидели в верхней одежде. Пальто у меня не было, пришлось купить на рынке поношенную солдатскую шинелишку. Как и солдату, она мне была осеннее-зимней одеждой.

Не лучше обстояло дело и с питанием. Карточная система вынуждала приспосабливаться к полуголодному существованию. Продуктовую карточку я сдавал в столовую, чтобы раз в день поесть горячей пищи. Продукты там разворовывались, а нас часто кормили рассольником. В замутненной воде плавало несколько мелко нарезанных зеленых помидоров и крупинки перловки. Из столовой выходил полуголодный. Это повторялось ежедневно. Вот сохранившаяся запись из дневника от 9 мая 1947 года: «С самого утра писал конспект по истории. К обеду от голода сильно разболелась голова. К тому же распухла щека. Вчера, придя из бани, стирал на речке белье в холодной воде и простудился. С ребятами решил уйти из дома, чтобы отвлечься от голода. Зашли на рынок. Купил четвертушку рыбьего жира заправлять суп, он дешевле других жиров. Картошки нет, крупа кончается, деньги на исходе».

Отец иногда присылал небольшую сумму денег. Мама делилась последним, что у нее было, и уговаривала прекратить занятия, переждать это трудное время. Да разве я мог изменить своей мечте?! А ведь некоторые не выдержали суровых испытаний и покинули училище.

Учиться было интересно. Живопись и технологию живописных материалов вел директор училища Иван Михайлович Митрофанов. Человек исключительно импульсивный с необузданной фантазией. Он живо и образно рассказывал о себе, о времени, когда он учился: «В годы моего учения красок в тюбиках не было, стояли маленькие кадушки с масляными красками, разных цветов. Краски клали на палитру мастехином, это создавало определенные трудности. Недалеко от нашего здания находилась бойня, и мы набирали там тонких кишок. Промывали их и набивали красками, завязав концы. Повесишь на мольберт эти колбаски, потом выдавишь на палитру краску с бычью ноздрю и мажешь». Его девизом было: «Мажь не стесняйся, в драке волос не жалеют!»

Полной противоположностью директору был завуч Никифор Николаевич Яськов. Исключительно деликатный, интеллигентный человек, это просматривалось и в его внешности. Под густыми бровями глубоко посаженные зоркие глаза. Нос с горбинкой, тонкие губы и волевой подбородок. И походка у него была мягкая, на носочках, без резких движений. Он к нам обращался непременно на «Вы», добавляя к фамилии слово «товарищ».

Н.Н. Яськов окончил Ленинградскую академию художеств по мастерской профессора В. Савинского и А. Ры-лова, оказавшего влияние на формирование Яськова. В его живописи чувствовалось что-то «рыловское», холодноватая гамма и большие локальные отношения.

Никифор Николаевич был прирожденным педагогом, много и интересно рассказывал об искусстве. В рисунке придерживался системы П. Чистякова, учителя И. Репина, В. Сурикова и многих знаменитых художников. Он старался привить нам понимание большой формы. Рисунков наших не поправлял, а садился у пюпитра, внимательно рассматривал рисунок и говорил: «Федот, да не тот». Это был его любимый афоризм. Затем подробно, в доступной форме, излагал какие в рисунке недостатки и что нужно сделать. Подобное объяснение давало положительные результаты.

Искусство искусством, а голод держит в железных исках. От недоедания часто болела голова. Купил за десять рублей кусочек хлеба, осталось всего тридцать рублей. Придется ехать домой за картошкой.

Пошел в учительскую отпрашиваться. С трудом преодолев сопротивление директора и завуча, был отпущен на четыре дня. Причем Никифор Николаевич многозначительно добавил: «А что больше, то от лукавого». Этоозначало: могу лишиться стипендии.

Денег на билет не было, решил добираться «зайцем». Площадки между вагонами оказались заняты такими же, как и я, безбилетниками. Пришлось влезать на крышу. Буферами мне чуть не сдавило ногу, едва успел выдернуть валенок. Холодно, в небе закружились первые редкие снежинки. Я уселся возле трубы, из которой шло тепло от топящейся в вагоне печки. Засунул туда руки, пытаясь согреться. Поезд тронулся, набирая скорость, ветром меня насквозь продувало в моей шинелишке. Ноги в промокших валенках окоченели. Так проехал несколько перегонов и, когда площадка между вагонов освободилась, спустился вниз. Почти двое суток не спал, и, приехав в Бежицу, уснул богатырским сном.

Освоившись дома, подыскал ящик и уложил в него картошку, осторожно, как яички, чтобы вместилось как можно больше. Мама старалась подкормить меня за эти дни получше. Окружила материнской заботой и лаской. Отвезли ящик на тележке на вокзал станции Орджоникидзеград и сдали в камеру хранения. В час ночи опять отправились на вокзал, но билетов не давали, вернулись в пять утра. Мама промочила ноги, ужасно замерзла. Вторая попытка на другой день тоже не увенчалась успехом. С ящиком отправились на Брянск-1. Лишь в три часа ночи начали давать билеты. Наконец-то после мучений и мытарств я купил билет. Пошли сдавать ящик в багажное отделение. Кладовщица, узнав, что в ящике картошка, наотрез отказалась его принимать. Просьбы и уговоры не помогли. Мама чуть не плачет. Тогда я применил испытанное средство, «позолотил ручку» кладовщицы. Ящик был принят, и я поспешил к поезду. Переобувшись в валенки, распрощался с мамой.

Приехав в Орел, узнал, что поезд пойдет в Елец только через два дня. Несмотря на то, что я опоздал на четыре дня, дирекция отнеслась ко мне гуманно, стипендию я получил.

Началась подготовка к экзаменам. За рисунок гипсовой головы Гомера получил оценку четыре, по истории — тоже четверку. Не любил я математику, геометрию, душа больше лежала к гуманитарным предметам, особенно к литературе. Помню, на экзамене к достался билет, в котором стоя/i вопрос «Образ Базарова в романе И. Тургенева «Отцы и дети». Я рассказал, подкрепив отрывком из романа по памяти. Присутствующий на экзамене завуч Н.Н. Яськов отметил: «Вот если бы была оценка «6», поставили бы вам, а так «5+».

Перед майскими праздниками хлебный паек выдали за два дня, да к тому же еще белый. Положил в чемодан под кроватью, но что бы ни делал, мысли вращались вокруг чемодана. Отщипну кусочек, проглочу, через некоторое время хочется опять отщипнуть. Вскоре ничего не осталось. На следующий день похлебал жидкого супчику, но уже без хлеба.

Несмотря на полуголодное существование, я стремился к искусству, к знаниям, как молодой побег тянется к солнцу. Наконец-то все экзамены сданы. Но бездельничать не придется. Нам дано задание писать этюды, чтобы осенью отчитаться в училище на импровизированной выставке.

В Бежице мама жила в это время на Лесной улице, на самой окраине города с простирающимися полями. Тут же и река Болва. Чуть левее — дубовая роща и старица с белыми кувшинками. Эти великолепные места, которые в народе называют Власовой будкой, стали моей творческой лабораторией. Какое это было чудесное время! Я писал этюды, наслаждался общением с природой.

По приезде я с Гришей Марченко поселился в частном доме на Комсомольской улице. Хозяйка предоставила нам маленькую комнату, в которой стояла одна кровать. В узком проходе едва вмещалась тумбочка и табуретка. Это напоминало камеру заключенного. Невольно вспомнились слова «вождя всех народов и времен»: «Только в борьбе с трудностями куются настоящие большевистские кадры». И мы безропотно преодолевали многие трудности. Когда готовились к урокам, один из нас сидел на табуретке, другой — на кровати, на которой и спали вдвоем. И питались вместе, варили еду и ели из одной миски. Очень голодно было, мечтали поесть вволю хлеба.

Поэтому на всю жизнь запомнился день, когда отменили карточную систему. Купили в магазине буханку хлеба, поставили ее вертикально на тумбочку и, вооружившись ножом, быстро расправились с ней всухомятку. Не верилось, что можно свободно купить еще.

В жизни нашего училища тоже произошли значительные перемены. Нам предоставили здание с просторными аудиториями и большим актовым залом со сценой. Пополнился и преподавательский состав. Живопись у нас стал вести Валентин Яковлевич Курзин, выпускник Ленинградского института имени И.Е. Репина. Среднего роста, сдержанный в словах, с блуждающей полуулыбкой на лице. Талантливый живописец, он иногда брал кисть у кого-нибудь из студентов и поправлял работу, значительно улучшая ее. Мы потом с интересом рассматривали его поправки.

Нас стали приобщать и к другим видам искусства. Разучивали бальные танцы, но главенствовали вальс, танго и фокстрот. Хором руководил известный в городе учитель пения Алексей Петрович Луке. И хор, и солисты исполняли в основном классику: арии из опер, романсы Чайковского, Мусоргского, Глинки, Рубинштейна.

А какие великолепные новогодние вечера проводились в нашем зале. Втайне готовили костюмы, маски, давали полную свободу своей фантазии. Поскольку в училище преобладали мужчины, то постоянными посетителями всех наших вечеров были студентки из учительского института, педучилища и медицинского училища. Молодость брала свое: влюблялись, а некоторые потом связывали себя узами Гименея.

К этому времени наш небольшой курс разделили на два отделения — театрально-декорационное и художественно-педагогическое, которое я избрал. Из нас готовили преподавателей рисования и черчения и художников-исполнителей. О будущем мы пока не задумывались, жили в мире красок и образов.

Не довольствуясь учебной программой, по нашей просьбе были организованы дополнительные вечерние занятия по рисунку. Вел их Н.Н. Яськов.

На третьем курсе по программе ввели историю искусств. Пришел новый учитель Федор Федорович Руднев, очень интересная личность. Он развивал наше воображение. Вместе с ним мы мысленно побывали в Древней Греции, Риме и в Италии эпохи Возрождения. Федор Федорович не довольствовался только урочным временем. Дома мы писали рефераты, он оценивал их и оставлял у себя.

Судьба его довольно сложная и трудная. Воевал в самых горячих точках, был тяжело ранен в ногу, сильно прихрамывал. До войны побывал в ссылке в Иркутских краях. В Орле жила его семья, ему там жить не разрешили, и он поселился в Ельце на частной квартире.

Люди, прошедшие сталинские лагеря, молчали, опасаясь навлечь беду на себя и окружающих. Мы ничего не знали о репрессиях. В нас жила вера в Сталина, в партию и правительство. Но одно, казалось бы, незначительное событие вернуло нас из заоблачной выси на землю.

Во время урока в класс вошел преподаватель и предложил по одному зайти в кабинет директора. Никому и в голову не пришло спросить: «А зачем?» Вместо директора за столом сидел незнакомый человек. О чем он вел разговор, все мы хранили глубокое молчание.

Напротив нашего училища, окна в окна, находилось здание МГБ. Однажды меня пригласили туда. Товарищ в штатском вежливо, вкрадчивым голосом обратился ко мне: «Мы хотим, чтобы вы рассказывали нам, что у вас происходит на курсе, кто о чем говорит». Я понял, что меня вербуют на роль «стукача». Видно, из училища рекомендовали меня как положительного студента: непьющего, некурящего, благонадежного. В голове моей роем пронеслись мысли. После небольшой паузы, стараясь быть спокойным, ответил: «Не могу я это делать». — «Почему?» И уже более твердо повторил: «Не могу и все». «Хорошо», — жестко произнес товарищ в штатском, — считайте, что этого разговора не было». И я действительно никому не сказал об этом эпизоде.

На театрально-декорационном отделении учился Иван Калинин. Он был чуть старше нас. Фронтовик, участник Сталинградской битвы, получивший там ранение. Иван — человек общительный, радушный, писал стихи и рассказы. Во всех отношениях положительный.

И вдруг по училищу пронеслось поразившее всех странное известие: Калинин арестован. Его взяли на рассвете, а вместе с ним записные книжки и дневники. В них он писал о тяжелейшем положении советских крестьян, получавших на трудодни «палочки». О коммунистической партии и о Сталине. О правде, за которую расстреливали, ссылали в лагеря, и еще о многом другом. Высказывал на бумаге, лично для себя, свое мнение, свое миропонимание. После изнурительных ночных допросов состоялся суд, процедура заняла не более четверти часа. По статье 58-10 часть 1 его приговорили к десяти годам лишения свободы с отбыванием в лагерях и с поражением в правах на пять лет. Всего лишь за то, что он доверил бумаге свои мысли.

После смерти Сталина И. Калинин был досрочно реабилитирован. Он неоднократно приезжал в Брянск на открытие моих персональных выставок. Привозил дневники, которые вернули ему. С интересом перелистывал я пожелтевшие страницы, доставившие ему столько страданий. Связь между нами не прерывается. За различные публикации и за книгу «Настоящий контрреволюционер» в марте 2006 года он принят в Союз писателей России.

Другой студент Иван Колупаев, прекрасный декламатор, на концерте в нашем училище прочитал со сцены стихотворение С. Есенина «Ты жива еще, моя старушка». Творчество Есенина тогда было под большим запретом. Любимого в народе поэта партийные идеологи клеймили, называя «кулацким поэтом».

На второй день, в ночь, И. Колупаев был вызван в дом через дорогу, МГБ. «Хорошо читаешь, — встретили его там, — только у кого достал ты эти поганенькие стишки кулацкого отродья? Колупаев не растерялся: «Я это стихотворение знаю давно, в госпитале выучил наизусть. Вся палата их читала и учила». В самом деле Колупаев был тяжело ранен (ему отняли ногу), долго лежал и лечился в госпиталях. До утра в грубой форме допытывались эмгебешники. «Спать хочется, нога ноет, а они все свое долдонят: «Кто?! Кто?! Говори, сволочь!» Но он выдержал натиск, не выдал. В стране творится беспредел, напоминающий кошмарный 1937 год. А ведь эти события разворачивались в послевоенном 1950 году. На многое у нас приоткрылись глаза...

Учебный процесс продолжался. Большим событием были поездки на пленэр в город Задонск. К этому тщательно готовились. На грузовике весело добирались до места назначения. Размещали нас в пустом классе. Ни кроватей, ни постельного белья не было. Каждый расстилал на полу у стены газету, вместо подушки — этюдник. Вначале сильно побаливали кости от такого жесткого ложа, сводило шею. Потом втянулись. Как Рахметов, мы тоже своеобразно закаляли себя физически. Трудности ничуть не удручали нас. Перед сном, лежа на своих «перинах», рассказывали анекдоты, балагурили допоздна.

Вставал я до восхода солнца и, когда многие только просыпались, приходил с утренним этюдом.

Столовой не было, и питались мы кое-как. В основном хлебом и молоком, которое утром приносили местные жители.

В конце пленэра в одном из классов расставляли этюды. Преподаватели ставили оценки — и мы возвращались в училище. Шел 1950-й год. Мы вышли на дипломную работу. Нужно было определиться с темой. Тут и началось. Как слепые котята, тыкались от одной темы к другой. В это время в стране собирались подписи под Стокгольмским воззванием за мир. И я, неопытный юнец, решил взять эту сложную тему для диплома. С этой мыслью я уехал на летние каникулы.

Из Брянска написал письмо Никифору Николаевичу, в котором рассказал о своих планах. Вскоре пришел ответ: «Тов. Махотин! Получил письмо Ваше. Что сказать? Тема, конечно, актуальная сейчас, а через год? Конечно, если ее решить тепло, с душой написать, то не устареет. Но помните, что такую тему холодно и рассудочно решить нельзя. Ее с большим сердцем надо решать, она психологична и поэтому трудна, не очень изобразительна, внешне малоэффектна...» 20 июля 1950 года. «Здравствуйте т. Махотин! Затрудняюсь с ответом. Боюсь неверно судить. А правильно трудно. Но, короче говоря, буду говорить не как с учеником, а товарищем, Вы тоже отнеситесь к моим замечаниям так же, т.е. не придавайте значения. О выборе темы я уже писал. Теперь об эскизе...».

Никифор Николаевич убедил меня, эту тему брать не стоит. Я перепробовал еще несколько тем и даже делал карандашные эскизы. В конце концов остановился на «Юных путейцах». Помог мне в этом В.Я. Курзин. Поскольку он вел у нас живопись, ему предстояло оказывать содействие в выборе темы и работе над дипломом. Сделав карандашом эскиз будущей картины, начал собирать этюдный материал. В железнодорожном управлении получил разрешение делать зарисовки путей и прилегающих зданий. Становился между путями и писал этюд, а когда шел поезд, отходил в сторону. Делал наброски с ремесленников.

Чтобы мы не мешали друг другу, нас «разбросали» по разным местам. Я устроился на сцене в актовом зале.

В напряженной работе быстро пролетело время. В актовом зале в торжественной обстановке приступили к защите дипломов. Присутствуют студенты, гости, представители прессы.

Рядом со мной на мольберте «Юные путейцы», здесь же и подготовленные материалы. А за длинным столом, накрытым зеленым сукном, восседает авторитетная комиссия. Внимательно рассмотрев и проанализировав мои работы, комиссия поставила мне оценку «отлично».

В Елецкой газете «Красное знамя» от 15 июля 1951 года в статье «Они смело идут в жизнь... О защите дипломных работ в художественном училище» обо мне сказано: «...Перед нами работа Махотина «Юные путейцы». Вдоль широкого железнодорожного полотна идет группа ремесленников, рядом с ними мастер, вдали видны очертания города. Раннее утро. Свежий ветерок веет в лицо молодым рабочим. Они шагают быстро, уверенно, смело. Хорошая тема, но не менее и хорошее исполнение. Видна определенная живописная культура и крепкая школа. Рядом с картиной развешены этюды, рисунки и черновые наброски, по которым можно судить об упорной и кропотливой работе студента...»

Мои «Юные путейцы» оставлены в методическом фонде. Потом, как образец, вывешены в актовом зале.

Бывшее на хорошем счету училище постигла печальная участь. Весной 1957 года оно было расформировано по вине близорукой и недальновидной политики государства, проводившейся в области культуры и искусства. А также из-за равнодушия и некомпетентности местных властей, и в первую очередь горкома партии.

Студентов, не успевших окончить училище, распределили по городам. Никифор Николаевич переехал на постоянное жительство в Калугу. Связь с ним не прерывалась, начиная с 1950 года. И уже после защиты дипломной работы он мне писал 7 сентября 1951 года: «...Чтобы не забыть, запомните правило: не теряйте бесплодно ни одного часа в жизни. Это скучно, но нужно. Схватитесь, но будет поздно. Всему находите время — и отдыху, и развлечениям и т.д. Но помните: делу время, а потехе час».

Году в семидесятом несколько бывших учеников приехали к нему в Калугу. Как же он обрадовался нам! Я подарил ему свой этюд. А в июле 1973 года Никифор Николаевич специально приехал в Брянск, чтобы посмотреть мои работы. В мастерской он внимательно рассматривал все, что я ему показывал. Чувствовалось, он остался доволен.

И уже у нас в квартире рассказал моей жене Клаве о своем впечатлении. Я незаметно включил магнитофон и ушел в другую комнату: «Боялся ехать, приеду, ну увижу, что человек трудится, и под руку ему сказать неприятно. А не говорить правды, так зачем тогда было ехать. Я сомневался в цвете. Какой он был малокультурный в цвете и каким сейчас стал. Я ему искренне сказал: удивляюсь, что я смел обучать тебя. И вот когда я этюд получил, все сомнения кончились: то что надо. Дай ему Бог и дальше так, как до сих пор. Совершенно неожиданно для меня. По этюду тому я видел, что правильно все обстоит, можно не бояться. Но чтобы на такие высоты подняться, большие высоты, я и не думал. Я пришел к убеждению, что важен не только труд, труд может совершенствовать техническую сторону. Но в такой пропорции, как получилось, тут уж дал Бог...»

Побродили мы по Городищенским горкам, о многом шел разговор... За эти годы отношения учителя и ученика переросли в крепкую дружбу. К моему 50-летию Никифор Николаевич прислал телеграмму: «Поздравляю с юбилеем и выставкой. Благодарен за мужественную и нежную песню о России. Аплодирую труду и таланту. Прими поклон старого учителя. Обнимаю. Яськов».

Он постоянно интересовался художественной жизнью России, какие проводятся выставки. Что делают «бессмертные». Так называл он братьев Ткачевых, у которых я часто бывал в мастерской в Доме творчества «Академическая дача».

«Здравствуй, дорогой Юра! Как хорошо, что ты живешь на свете. Это как-то греет. И ведь это не только меня. Скольким зрителям твои работы несли прекрасные минуты жизни. Этим можно гордиться — жизнь не прошла «дуром». Все же много картин было сделано по-настоящему хороших, добротных и честных. Спасибо за память, за внимание и все же привязанности, теперь уже и давно бескорыстные. Просто человеческие — теперь уже во времена «развитого социализма» явление редчайшее...» (из письма к 60-летию со дня рождения. 1990 год).

Никифор Николаевич в письмах спрашивал, над чем я работаю, просил присылать ему фотографии моих пейзажей, газетные публикации.

«Здравствуй, дорогой Юра! Письмо твое с вырезкой из газеты получил. Спасибо. Думал, что ты кончил переписку со мной. Столько десятилетий она продолжается. Но стало быть, шевельнулось что-то внутри, захотелось поделиться с когда-то интересным тебе человеком. Спасибо за память сердца...» 1993 год.

Последнее письмо я получил от Никифора Николаевича в сентябре 1994 года, а 7 октября он скончался в возрасте 96 лет.

Наша переписка беспрерывно длилась 44 года. Бережно храню я его письма и светлую память о моем первом учителе и друге.