Много раз во время экскурсий в Овстуге я читала стихи Федора Ивановича. Сама атмосфера дома, парка, по которым мы ходили с гостями, способствовала тому, чтобы все, что звучало, представлялось яркими образами. И явно не благодаря моей фантазии — тютчевская поэзия не только музыкальна, она живописна. В ней можно найти отраженными едва ли не любые художественные стили — реализм и импрессионизм, модерн и пуантилизм. А какие-то стихотворения даже напомнят роскошь барокко… В своей статье «Музыка и живопись в стихах Тютчева» В.Н. Касаткина замечает: «Тютчев умеет запечатлевать едва уловимые изменения цветов, еле заметные переходы от тьмы к свету и наоборот. Он передаёт мерцание теней ночью, поблекшие краски сумерек, зыбкий сумрак, ему нравится прозрачность света. У него молодая листва на берёзах прозрачна, как дым; осенний день хрустален» [4; 235].
Многие исследователи отмечали живописность тютчевской поэзии, но обычно это говорится о природной лирике, а любовная остаётся в стороне. Из всего многообразия любовной лирики Ф. И. Тютчева мы выбрали для исследования стихотворения, посвящённые Елене Александровне Денисьевой. Объясняется выбор тем, что именно «денисьевский цикл» — лучшая, на наш взгляд, часть любовной лирики Тютчева, её жемчужный венец, в нём проявилась наиболее ярко личность самого поэта. Не все стихотворения цикла содержат указание на какой-либо цвет, поэтому разбор произведений «Не раз ты слышала признанье…», «Предопределение», «Чему молилась ты с любовью…», «Две силы есть — две роковые силы…» в работу не вошёл.
В ходе работы чётко вырисовались несколько направлений исследования:
- изменение цветовой палитры от начала цикла к завершающим стихотворениям;
- цветовое противопоставление героя и героини;
- тема водной стихии и связанные с ней цвета;
- противопоставление красок природы душе человека или единение (реже) природы и души.
Все эти подтемы тесно переплетаются; разработка одной совершенно немыслима, если не затрагивать другую, поэтому чёткого разделения поставленных проблем в исследовании нет.
Все стихотворения «денисьевского цикла» появились в течение 18 лет, многие уже после смерти Елены Александровны. Первые произведения, относящиеся к июлю 1850 года, написаны спокойными, нежными, прозрачными красками. В стихотворении «Как ни дышит полдень знойный...» всё наполнено мягким сумраком: «всё тихо и темно», «живые благовонья бродят в сумрачной тени», «сладкий сумрак полусонья», «очарованную мглу», «в мерцанье полусвета». Здесь полумрак весь пронизан светом, он живой, он мерцает, переливается:
И в мерцанье полусвета,
Тайной страстью занята,
Здесь влюбленного поэта
Веет легкая мечта…
Похожая картина в стихотворении «На Неве». Звёздный свет, отражающийся «в лёгкой зыби невских волн», даёт переливы синего, лазурного, серебристого. Светлая, но неяркая, спокойная ночь. В строках этого небольшого произведения впервые проявляется желание спрятать любовную тайну в волнах, найти у них приют. Обратите внимание еще на один интересный момент — у Тютчева большую роль играет не только цвет, но и форма: волна объемна, она «дивно-пышная» (недаром вспомнилось барокко), в ее пенных кружевах, а их не может не быть у пышной волны, так легко скрыть скромный челн / чувство.
Совершенно иное видение мира предстаёт перед нами в строках августовской зарисовки «Под дыханьем непогоды…». Страшная картина разбушевавшейся стихии завораживает своей красотой — неуправляемой и бурной («Вздувшись, потемнели воды / И подёрнулись свинцом…»). По сравнению с первыми стихотворениями, где чувство — ещё только мечта, грёза, даже не чувство ещё, а предчувствие, здесь бушует страсть, она вырвалась на свободу, её уже невозможно остановить. И тихий сумрак, спрятавшийся от знойного полдня, сменяется радужным лучом пасмурно-багрового вечера. Золотой, огненно-красный, пламенный и тёмная лазурь воды — это уже не описание природной стихии, а описание чувства, распустившегося огневой розой в душе лирического героя.
У Тютчева часто можно провести параллели между произведениями разных лет. Это касается и цветовой палитры. 3 августа 1865 года — через 15 лет — появится стихотворение «Как неожиданно и ярко…», в котором влажная синева неба на мгновение украшается радугой:
Как неожиданно и ярко,
На влажной неба синеве,
Воздушная воздвиглась арка
В своем минутном торжестве!
Один конец в леса вонзила,
Другим за облака ушла —
Она полнеба обхватила
И в высоте изнемогла.
О, в этом радужном виденье
Какая нега для очей!
Оно дано нам на мгновенье,
Лови его, лови скорей!
Смотри — оно уж побледнело,
Еще минута, две — и что ж?
Ушло, как то уйдет всецело,
Чем ты и дышишь и живешь.
Не правда ли, похожие краски, хотя и более светлые. Но если в первом случае жизнь, красота природы захватывают всё своей страстью, не оставляя места размышлениям, то во втором появляется философское осмысление природного явления: всё прекрасное — и в природе, и в жизни человека — очень быстро уходит, цвета меркнут, бледнеют, и ничего не остаётся, кроме душевной пустоты.
Если в первых стихотворениях героиня присутствует ещё только на уровне чувства, то в следующих постепенно вырисовывается чёткий, яркий образ глубоко чувствующей, искренней, любящей, страдающей женщины. Появляются и сопутствующие ей цвета: «Ты любишь искренно и пламенно» (цвет огня переходит от стихии к человеку, обозначая в данном случае силу чувства героини), от «волшебной, страстной ночи» взора женщины невозможно оторвать душу. Слово «ночь» как будто сразу даёт нам ощущение тьмы, черноты как характеристики цвета глаз, однако трудно не согласиться с выводом А. Д. Григорьевой: «учитывая склонность Тютчева к семантической многоплановости слова, вернее предположить здесь указание не только на цвет, но и на глубину (черный огонь страсти и таинственность, влекущие лирического героя).
Слова «углублённый в тени ресниц её густой» как будто бы семантически обосновывают метафорическое употребление слова «ночь» (цветовая характеристика), но следующий стих «Как наслажденье утомлённый» выдвигает тему «страстной ночи», как бы конкретизируя двойственность метафоры» [3; 174]. Но в любом случае эта ночь — вовсе не непроглядный мрак. Как и в предыдущем стихотворении появляется слово «волшебный», там волшебный мир, созданный героем-чародеем, мир любви, явно окрашенный в яркие цвета, сверкающий, здесь — волшебная, страстная ночь, пропитанная огнём.
Как мы видим, продолжается тема пламени и появляется новый эпитет «волшебный». В том случае, если мы принимаем его за характеристику цвета, он вмещает в себя сразу все цвета радуги, сверкая переливами драгоценных камней. Невольно вспоминаются картины М. А. Врубеля, находящиеся, как и стихи Тютчева, на грани живописи и поэзии. Отметим, что связано это многоцветье в основном с героиней.
В это же время в живописи цикла появляется ещё два оттенка даже не цвета, а блеска. В стихотворении «Не говори: меня он, как и прежде, любит…», на первый взгляд, выраженных цветов нет, но есть два слова, предполагающие блеск: «нож» (причём «нож в руке его дрожит», то есть, неровный холодный блеск стали) и «в слезах» — живой блеск влаги на лице героини. Это единственное стихотворение, написанное Федором Ивановичем от лица женщины, появилось оно в 1852 году. Но есть еще одно произведение, в котором хотя и дается как бы взгляд со стороны, поэт явно ставит себя на место своей героини, пытаясь понять ее чувства. В 1858 году он написал знаменитое стихотворение «Она сидела на полу…», посвященное жене, Эрнестине Федоровне Тютчевой. И в нем снова стальные отблески — остывшая зола, которая дает нам серый, черный, серебристый цвета. Может быть, именно они ассоциировались у поэта с горем женщины, с болью, причиняемой любимым человеком. Но вернемся к нашей теме.
В приведенном примере («Не говори: меня он, как и прежде, любит…») мы видим расширение количества цветов. Интересен и способ их выражения у Ф.И. Тютчева — зачастую нет цвета как такового, но одним словом вызываются разнообразные цветовые ассоциации.
Постепенно усиливается трагическая нота в звучании «денисьевского цикла». При этом открывается новый аспект в теме огня, света. Как утверждает А. Д. Григорьева, слова-образы огонь, свет, ночь, мрак у Тютчева можно отнести «к устойчивым центрам традиционных семантических комплексов» [3; 166]. Это проявилось и в стихотворении «Последняя любовь» (1851 г.), где поэт обращается к образам «зари вечерней», прощального света. Всё стихотворение наполнено ало-золотым сиянием заката, теснимого тенью. На западе то вспыхивает, то меркнет свет — «бродит сиянье». Подлинная картина природы и состояние души стареющего человека (образы вечера и зари символизируют определённые возрастные периоды человеческой жизни. «Вечерняя заря, закат — устойчивые поэтические символы старости» [3; 166]) сливаются в единое целое. Во второй строфе соединяются два центральных образа — света, пусть и прощального, приглушенного («Сияй, сияй, прощальный свет»), и тени («Полнеба обхватила тень»). В результате впервые звучит в цикле нота безнадёжности, пришедшая с пониманием того, что, как бы ни медлил «вечерний день», он не может не смениться мраком.
С этим стихотворением перекликается другое — «Накануне годовщины 4 августа 1864 г.». Снова образ «гаснущего дня», тихий свет вечера. Но уже во второй строфе мрак становится полным — «Улетел последний отблеск дня». Ушла любимая женщина, унеся с собой свет, ушло очарование.
Тема ушедшего очарования в этом цикле — сквозная. В стихотворении «О, как убийственно мы любим…» в первой же строфе возникает тема тьмы — «Как в буйной слепоте страстей». Эта слепота губит яркие краски — розы ланит, блеск очей, волшебный взор. Казалось бы, слёзы — это тоже блеск (вспомним стихотворение «Не говори: меня он, как и прежде, любит…»), но сейчас уже слёзы, обращающие всё в пепел, горючая влага всё опалила, выжгла. Впервые в этом стихотворении появляется серый цвет — цвет сгоревших надежд, цвет пепла, цвет боли «без отрады и без слез».
И ещё один образ приносит с собой новый цвет — образ толпы и сопутствующий ему цвет грязи. В грязь втоптано то, что цвело («волшебный мир») в душе героини. Убиты светлые краски. И последняя строфа, повторяющая первую, замыкает круг — побеждает мрак, «слепота страстей». Но всё же это временное настроение, и на смену мрачным, темным краскам снова приходят яркие цвета.
Первая же строка «Ты, волна моя морская…» (апрель 1852 года) заявляет об основном цвете стихотворения — цвете морской волны. Жизнь волны вызывает восхищение всегда, смеётся ли она на солнце («светла») или бьётся в одичалой бездне вод («угрюма»). Противопоставление тёмного и светлого начал природы сглаживается сочетанием «в ночи твоей лазурной», которое делает переход от описания природы к описанию переживаний лирического героя органичным и естественным. Настолько близка и понятна прелесть волн герою, что именно в них, на дне моря хоронит он душу, живую душу любимой. Причём слово «схоронил», скорее всего, имеет значение «спрятал». В. И. Даль в своём «Толковом словаре живого великорусского языка» даёт такое толкование: «Хоронить что, прибирать на место, прятать, класть в потаённое место, скрывать вещь или хранить, оберегать» [1; 561]. Исходя из этого, заметим, в этом стихотворении нет трагического подтекста, поэт, как и в зарисовке «На Неве» просит волну скрыть то, что ему дорого, от посторонних глаз.
28 июля 1852 года появляется стихотворение, блистающее переливами солнечного света и воды (лазурный, синий), трепетом зелёной листвы на фоне голубого неба; все цветёт. А с другой стороны — одна улыбка умиленья измученной души героини. В последней строфе снова нет прямого указания на цвет, но есть проблеск света — в светлой улыбке любящей женщины. И этот духовный свет ценнее всего блеска природы. Здесь уже нет единения состояния души и состояния природы, а в дальнейшем разрыв только будет углубляться:
Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Деревья радостно трепещут,
Купаясь в небе голубом.
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен.
Но и в избытке упоенья
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья
Измученной души твоей…
С первыми стихотворениями цикла связаны по смыслу стихи лета 1855 года «Так, в жизни есть мгновения…» и «Пламя рдеет, пламя пышет...». В них как будто возвращается ощущение полёта мечты, ощущение счастья. Поэт снова на грани реальности: «Я брожу как бы во сне», «Дремотою обвеян я», мир вокруг него наполнен светом, цветом и звуками: «шумят верхи древесные», «листья веют и шуршат» — переливы зелёного, с проскакивающими солнечными пятнами, с ним беседуют птицы и возлюбленная («Страстный говор твой ловлю»). И снова попытка поймать ускользающее время («О, время, погоди!»). При этом ощущение призрачности счастья усиливается доносящимися цветами и звуками грубого внешнего мира: «Пламя рдеет, пламя пышет, / Искры брызжут и летят».
Но пока это краски и звуки фоновые, второго плана. Рядом любимая, её присутствие несёт мир, покой, свет: «Слава Богу, я с тобою, /А с тобой мне — как в раю».
Разрыв почти в десять лет, и произведения, появившиеся уже после смерти Е. А. Денисьевой. И в первый раз тень, тьма связаны с героиней. В стихотворении «Весь день она лежала в забытьи…», как отмечает К. В. Пигарев: «…вторая строка с необыкновенной точностью передаёт зрительное впечатление от постепенно тускнеющих в умирающем человеке признаков жизни» («И всю её уж тени покрывали…» [5; 241]). А за окном — тёплый летний дождь, струи которого весело звучат по листьям. Летняя зелень, скрывающаяся за пеленой дождя, — вот основная краска природы на этот раз. Она ни в коем случае не вступает в противоречие с тенью, лишь подчёркивает её, усугубляя чувство охватывающей печали, боли.
В том же октябре 1864 года появилось стихотворение «Утихла биза. Легче дышит…». Совершенно иное цветовое решение. И, как часто бывает у Тютчева, на первый взгляд, очень резкий контраст между красками природы и души героя. Первые три строфы — описание по-летнему тёплого солнечного женевского дня:
Утихла биза… Легче дышит
Лазурный сонм женевских вод —
И лодка вновь по ним плывет,
И снова лебедь их колышет.
Весь день, как летом, солнце греет —
Деревья блещут пестротой —
И воздух ласковой волной
Их пышность ветхую лелеет.
А там, в торжественном покое,
Разоблаченная с утра, —
Сияет Белая Гора,
Как откровенье неземное…
Здесь и лазурь воды, белизна лебединых перьев, золото солнечных лучей, пестрота деревьев и в завершение — сияние Белой Горы. Но… вся эта пышность — ветхая, как будто слегка покрытая пылью, что тоже дает серый оттенок. И, конечно, всё это несколько мнимое для поэта великолепие не может заслонить воспоминание об одной могиле в родном краю. Как мы видим, глубина тьмы усиливается. Смерть уже вступила в свои права, поэтому и великолепие природы приглушается, больше нет чистых ярких цветов.
Последнее из интересующих нас стихотворений 1864 года — «О, этот юг, о, эта Ницца». Здесь нет подробного описания пейзажа, но это и не требуется. Контраст слов «блеск» и «прах» и так очень резок. Здесь стоит вспомнить блеск подспудный, не обозначенный так ярко, — блеск ножа в стихотворении «Не говори: меня он, как и прежде, любит…». С блеском снова связана тревога, горе, боль, но теперь уже изменился ее источник — им стала героиня, точнее, ее смерть. Страдающей стороной стал герой. И снова в стихотворении побеждает серый цвет, подавляющий все своей безжизненностью.
1865 год принёс много новых болезненных переживаний и новые стихи. Одно из самых сверкающих, но и самых тревожных стихотворений цикла «Как хорошо ты, о море ночное». Здесь уже не намёк на цвет, краски переданы чуть ли не всеми самостоятельными частями речи: прилагательными (контекстуальными антонимами — лучезарно — сизо-темно; лунном, т.е. серебристом, тусклом, даже эпитет чуткие (звезды) даёт цветовое ощущение — неровный, мигающий свет), глаголами и глагольными формами (блещет, сверкая), существительными (блеск, сияньем, звезды, сиянье). И снова противопоставление сверкающего праздника природы, стихии — и души, окутанной этим праздником, как сном. Интересно, что, если в стихотворении «Ты, волна моя морская…» поэт говорит «душу, душу я живую / Схоронил на дне твоём», то здесь, несмотря на желание потопить всю душу в обаянии волн, самого действия нет, и соединения душ не происходит.
Вслед за этим ярким, насыщенным цветами стихотворением идёт непроглядная мгла — «Есть и в моем страдальческом застое…». В настоящем «всё пусто и темно», даже проблеску света — слезам и умиленью — нет доступа. Минувшее тоже покрыто мраком, «под землёй, как труп, лежит оно». Только два сочетания выбиваются из общего ряда, как полагает А. Д. Григорьева, они «объективно не несут в себе этой гнетущей эмоциональной окраски: лёгкая (тень) и солнечные (лучи). Но эта лёгкая тень не веет, а мир — без солнечных лучей; отрицания не и без при глаголе и прилагательном превращают положительные признаки в их противоположность» [3; 192]. Яркий цвет в положительном значении только один раз проявляется в стихотворении, когда речь заходит о ней, «Так пламенно, так горячо любившей». Тёплый цвет огня любви в памяти героя — единственное, что ещё может противостоять мраку настоящего.
В жизни героя не осталось больше света, до конца он будет так одинок, «как буду одинок в своём гробу». Кажется, окончательно всё поглощает тьма («15 июля 1865 г.»). Тема ушедшего, угасшего света раскрывается и другими произведениями 1865 года: «Как неожиданно и ярко…», «Вот бреду я вдоль большой дороги…», «Нет дня, чтобы душа не ныла…».
К. В. Пигарев в книге «Жизнь и творчество Тютчева» отмечает: «Тютчев любит краски, как любит всё яркое и живое. Но он мастерски изображает и пейзажи, подёрнутые туманом и как бы растворяющиеся в бледной монохромной гамме» [5; 225]. Такова палитра стихотворения «Опять стою я над Невой». «Ещё больше усиливается ощущение призрачности настоящего и порождаемое этим ощущением колебание между реальностью и сном» [2; 133]. Ушла жизнь не только героини, лирический герой тоже уже «как бы живой», поэтому ярким краскам места уже нет («Нет искр в небесной синеве»), все бледно, все замирает в «лунном сиянье», даже отчаянию и связанным с ним краскам нет уже места там, где нет жизни.
Таким образом, как постепенно, от начала к концу цикла, светлые, яркие краски, уступают место тьме, мраку. Если в стихотворениях первых лет темнота побеждает редко, то в последних тема уходящего света, связанного с героиней, становится основной. Необычно то, что пока лирический герой любим, чувствует себя живым, он видит и яркость мира, и мрак, но стоит ему почувствовать себя на грани жизни и смерти («как бы живой»), темнота отступает, сменяясь туманным сиянием. Все сливается, закрывая прошлое пеленой.
На протяжении цикла мы видим не только увеличение количества используемых поэтом красок, но и смену значений слов, обозначающих цвет (например, слово «слезы»).
Отметим, что если с героиней на протяжении всего цикла связаны яркие, светлые краски, сменяющиеся тенью лишь при её уходе из жизни, то герою почти с самого начала сопутствует мрак, как, например, в стихотворении «О, как убийственно мы любим» (1851 год).
В заключение отметим, что в этой статье лишь намечены возможные пути исследования цветовой палитры любовной лирики Тютчева. Проблема, выдвинутая в работе, обширна и нуждается в дальнейшей разработке.
Цитируемая литература:
- Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. Т. 4 / В.И. Даль. — М. : Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1955. — 684 с.
- Грехнев, В. А. [Время и любовь в «денисьевском цикле» Тютчева] // 50 комментариев к стихотворениям Ф. Тютчева: Хрестоматия для словесника / сост. В. Ф. Погорельцев. — 2-е изд., испр. и доп. — Брянск : Изд-во БГУ, 2003. — С. 130–134.
- Григорьева, А. Д. Слово в поэзии Тютчева. — М., 1980. — 248 с.
- Касаткина, В. Н. Музыка и живопись в стихах Тютчева // Мастерство русских классиков. — М. : Советский писатель, 1969. — С. 219–246.
- Пигарев, К. В. Жизнь и творчество Тютчева. — М. : Изд-во АН СССР, 1962. — 376 с.
Горелая О.Н.
Заведующая отделом краеведческой литературы
БОНУБ имени Ф.И. Тютчева