Пацаном, в тяжёлое послевоенное время, я частенько убегал из дому к деду с бабкой.

Хоть и жили они неблизко, да голодное брюхо гнало туда, где можно было его наполнить, а у них всегда находился для меня кусок хлеба, а то и кружка молока.

Семейство у деда немалое: сам с бабкой, две дочери, двое внуков, да внучка старшая, да старшей дочери муж, умирающий от чахотки.

Нас у матери трое. Живём мы в городе и всей семьёй к старикам приходим очень редко, но мне нравилось у них — вот и бегал.

В доме, бывало, от шалостей наших дым стоял коромыслом, покуда бабушка Фрося не брала в руки хлобызину да не выгоняла ребятню на двор.

А там тоже интересно: полуразвалившийся сарай, где стояла корова, сеновал, забитый сеном; возле сарая — телега да старые сани, заросшие крапивой и лопухом. Здесь мы играем в пряталки и в войну.

В доме две кошки: дед называет их «хыщниками и дармоедами». Под покосившимся крыльцом живёт Тузик — маленькая и голосистая собачонка. А уж игрунья!.. Свет не видывал. Умница, только что не говорила.

Всё это тянуло меня, городского пацанёнка, к себе в этот пригородный район, в старый дедовский дом. Деревенская улица, покосившиеся заборы, деревянные домики с позеленевшими от сырости и времени завалинками, маленькими подслеповатыми оконцами с резными наличниками. Узенькая тропочка для пешеходов, крадущаяся под самыми заборами, а порой и под самыми окнами; а уж проезжая дорога!.. Широкая, разбитая вкривь и вкось, в жаркую погоду наполненная горячей пылью, так приятно ласкающая босые ноги. Мягкая, разбитая копытами коров и коней, раздавленная колёсами телег и изредка проезжающих машин, она служила нам очередным полигоном для наших игр. Бывало, наберёшь полные пригоршни этой пыли да как подбросишь вверх!.. И летит она лёгким облаком, опадает на головы и плечи расшалившейся детворы.

Но после дождя!.. Дорога превращалась в топкое болото. И тут уж начинался рай для свиней. И откуда они только брались? Повизгивающие, похрюкивающие рыла торчат из грязи, а рядом носимся мы. Нам тоже раздолье: мальчишки, засучив повыше штаны, а кто и бесштанный; девчонки, задрав подолы, — бегали мы, месили ногами эту жирную грязь. И какое же было удовольствие с чмоканьем выдирать ноги из засасывающей грязи; бежишь, а из-под ног: чмок, чмок, чмок! И не понять взрослым дядям и тётям нашего восторга, щенячьей радости. Хоть и были они когда-то такими же маленькими босоногими мальчишками и девчонками, играли в пыли на дорогах и бегали взапуски по лужам после дождя. Лепили из грязи куличи, вымазываясь по самые уши. И также шлёпали их матери по тощим задницам, смывая вечером засохшую грязь с их тощих тел, из ставших колтуном волос на голове. Да нет!.. Конечно же, всё они понимали и помнили: иначе как же можно? Человек живёт, старится, но никогда не может расстаться со своим детством — оно всегда живо в его памяти. А что поворчат да отшлёпают иногда, так это не со зла: просто лишний раз хотят подчеркнуть своё старшинство, чтобы дети слушались да знали край своим шалостям.

А зимой!.. Набегавшись, наигравшись, накатавшись на санках с горки, вечером, плотно поев, с молчаливого согласия деда подсаживались поближе к нему и ждём не дождёмся от него очередную байку, где всё у него было перемешано — и не поймёшь, где быль, а где сказка.

Но в этот раз ужин задерживается: бабушка и тётки управляются со скотиной, крутятся у печи. Недовольная чем-то бабушка ворчит на них.

Дед сидит у припечка на маленькой скамеечке, на своём излюбленном месте, — готовит лозу на новую корзину, а может быть, ещё на что. Он у нас большой мастер по этому делу: корзины, лукошки, детские кроватки, колыски — всё делалось его умелыми руками. По рассказам матери, до войны к нему даже из Москвы приезжали заказчики на плетёную мебель. (Мода тогда была такая.) Столы, кресла, диваны, короба для одежды. Чего только не делал наш «кустарь-одиночка» — кружева мог плести из лозы. И я охотно верил ей, потому что сам видел творения его рук. Жаль: время и непостоянство моды, семейные нужды не смогли сохранить хотя бы частицу его работ.

Воткнув нож в доску, лежащую у него на коленях, дед аккуратно надрезает лозину у основания и ловко протягивает её так, что та разделяется на равные половинки. Разрежет, придирчиво посмотрит. Не понравится — отложит в сторону — значит, для другого сгодится.

Так и работает, попыхивая самокруткой. Сам росточка небольшого, голова вся белая, а борода и усы жёлтые от табака. Табачный дым изжелтил их. Жёлтые и кончики пальцев на руках.

Изредка перебросится с бабушкой несколькими словами, наклонится за очередной лозиной и продолжает работу.

В хате тяжёлый дух крестьянской избы: запах распаренной лозы перемешался с ароматом телятника, распаренного корма для поросёнка, с запахом из комнаты больного, к которому примешивается угар от печки и горький дым самосада. Слегка кружится голова, и лёгкая тошнота подкатывается к горлу.

— Петруш! Ты бы поменьше раскуривал, совсем закоптил! Оторвись, вынеси поросёнку. Извизжался весь, проклятущий, погибели на него нет!

— Ну, вот! — недовольно ворчит дед. — Полна хата народу, а хлёбово поросёнку вынести некому. Вот щас всё брошу и займусь вашими бабьими делами! Других же дел у меня нет!

— А я говорю: подымайся и неси, пока по тебе ухват не походил!

С бабкой не поспоришь, но деду неохота отрываться от работы, идти из тепла в холодные сенцы, где в хлеву орал оголодавший поросёнок.

— Да гинтино[1], Фросьюшка, не сдохнет, подождёт — минутой закончу! Вы сами-то пошевеливайтесь! Видишь: пацанва все слюнки поглотала, все гляделки проглядела, обеда вашего ожидаючи! Да и я уже изрядно оголодал — не прочь перекусить!

— Во, во! Только бы брюхо набить. На это ты мастак! Мы тут хоть вытянись, а тебе байдуже[2]! Дождёшься от тебя помощи как от козла молока! Ты понесёшь поросёнку или мне все твои хворостины на твоей голове переломать?

Больше дед не спорит. Молча встаёт и, накинув на плечи старенькую фуфайку, берёт лохань с кормом и выходит в сени.

Слышно радостное визжание поросёнка, звук выливаемого в корыто корма и довольное чавканье.

Вернувшись, дед моет руки под стареньким жестяным рукомойником, не спеша вытирает их и направляется к столу:

— Ну, будем мы сегодня есть? Хватит там ковыряться, подавайте на стол!

Братья и сестра кинулись к столу занимать места. Тётя Ганя подала глиняные миски, рядом бросила деревянные ложки, взяла с полки большой каравай круглого хлеба, испечённого в русской печке. Ну, до чего же хорош был этот хлеб: пахучий, с поджаристой корочкой — даже подгоревший лист хрена снизу был необычайно вкусен!

Дед взял хлеб и, стоя за столом, прижав ковригу к груди, стал нарезать, подавая каждому по куску.

Я сижу, жду, когда и меня пригласят за стол.

Бабушка подходит к печке, берёт в руки ухват и, открыв заслонку, подложив под ухват кругляк, выкатывает на загнетку[3]* огромный чугунище. Отставив в сторону ухват, она ловко снимает с него сковороду.

Аромат горячих щей заполняет всю хату, перебивая все остальные запахи.

Размешав большой ложкой в чугуне, бабушка стала разливать щи по мискам, которые тётя Ганя относила и расставляла на столе.

Я смотрел на стол глазами полными слёз от обиды: никто меня не позвал, не пригласил за стол. Все словно забыли про меня, словно меня и в хате не было, словно стал я таким маленьким-маленьким — ну, совсем неприметным. Захотелось вскочить и броситься вон из избы… А щи так пахнут!..

И тут отрезанный дедом ломоть хлеба завис над столом:

— А это чей хлеб? Фрось, никак я опять просчитался? Вот те раз! Ну, ничего — завтра съедим!

Я не выдерживаю:

— Это мой хлеб! — насупившись, сквозь слёзы бормочу я.

— Тво-ой? Почему же ты тогда не за столом, как все? Почему сидишь чуть не у порога? Там у нас только нищие сидят, побирушки, а ты как-никак внуком нам с бабушкой приходишься! А это вот тётки твои, братья, сестра! Ты их знаешь?

— Ага!

— Что «ага»?

— Знаю! — бурчу я.

— Ну, если знаешь, то и место своё за столом знай. Не жди особого приглашения! Будешь у чужих в доме — тогда ладно, там оно так и должно быть — поперёд хозяев за стол не суйся! Наберись терпения да жди приглашения! Позовут — спасибо! Не позовут — обиды не таи! Так-то, внучек! Марш за стол сей момент!

Братья ехидно хихикают. Дед покосился в их сторону:

— Цыц!

Те враз умолкли, уткнулись носами в свои миски, захлюпали из ложек.

— Да хватит тебе, Петруша, подшучивать над ребёнком! Видишь, какой уродился? Чисто девка красная! А ты, внучек, не сердись на дедушку — шутит он! Иди-ка, садись вот рядышком, поешь! — она подаёт мне полную миску горячих щей. — Осторожнее, не обожгись! Губы-то у тебя есть? Ишь, какие надутые — вот и дуй ими в ложку, не спеши!

А меня и уговаривать не надо: схватив со стола ложку, я принялся за еду, не обращая ни на кого внимания.

Дед, как всегда, поел первым. Пока мы доедали, он уже снова уселся на свою скамеечку, подогнув под себя ногу. Свернул цигарку: постучал кресалом[4], высекая искру, долго дул на трут, раздул огонёк — прикурил. Смачно затянулся, словно проглотил дым, подержал его внутри себя и вдруг разом выдохнул через ноздри и рот. Долго молчал, глядя на огонёк цигарки:

— Фрось! — будто вспомнив что-то, недосказанное раньше, повернулся он к бабушке. — А ты не помнишь тот случай? Как какой?! Ну, тот, что с Кирьяновым Петрухой произошёл? Как не помнишь? Я, значит, помню, а она, видишь ли, забыла! Когда я с Германской пришёл? Нет? А кода же? Во-во! А говоришь, не помнишь! Точно — где-то году в тридцатом… Может, и раньше — я же не спорю! Ладно, ладно, расскажу! Ишь, разгалделись!

А мы, побросав ложки, уже окружили деда в ожидании увлекательного рассказа.

Вурдалак

1 глава

Задумал Петруха жениться!

Всё бы хорошо, да с деньгами туговато. Прикидывали и так и сяк — нет, надо бычка вести на базар! Жалко, не жалко, да делать нечего. Невеста не будет ждать, когда у тебя деньги заведутся. Особенно Петрухина. Того и гляди уведут другие женихи. А тут как раз сосед ехал в город на базар. Ну и сговорились вместе отправиться.

С утреца, привязав бычка к саням, отправил Кирьян сына в город.

Только сосед к вечеру вернулся, а Петруха словно в воду канул. Ночь на дворе, а его всё нет. Изболелась душа у Кирьяна. Не знает, что и подумать. Ведь хотел же сам всё сделать, так на ж вот тебе — занемог не ко времени. Прихватило спину — мочушки нет. Искать надо, да куда пойдёшь на ночь глядя? То ли загулял, то ли вахлаки городские облапошили? И говорил же, упреждал поостеречься. Куда там! Нет, видно, и впрямь обчистили дурака деревенского, а не то и убили! Болит душа — тоской наполняется. А про старуху и говорить много не надо: уж и на коленях стояла перед иконой Богородицы, шепча молитвы, вымаливая милости сыночку, чтобы огородила его от беды. И сам бы помолился, да не согнуться, не разогнуться — так скрутило. Ходит по хате, обмотанный бабкиным платком, да курит одну цигарку за другой.

2 глава

А Петруха, удачно продав бычка, шёл по базару, обдумывая, что купить. Батя наказал деньги попусту не тратить, да только как без подарков возвращаться? И невесте надо, и сестре надо. Матери леденцов к чаю, отцу папирос городских. Идёт по базару, приглядывается, приценивается.

Проходя по рядам, заметил в стороне шумную толпу. Слышен весёлый «гогот».

Мужик, выдираясь из толпы, матерясь и проклиная неведомо кого, оборачиваясь назад, грозил кулаком:

— Ладно, ладно! Вот ужо, погоди! Попадёшься ты мне! Я с тебя самого семь шкур сдеру! Прощелыга! Ну, попадёшься!

Толпа хохотала, улюлюкая ему вслед, осыпая шутками, насмешками.

— Подходи, народ! Навались, подешевело! Рупь поставишь — два возьмёшь! Кто счастья хочет попытать? На кого фарт падёт? Карту угадаешь — всё возьмёшь, не угадаешь — без порток домой пойдёшь! Не хитрю, не ловчу — подходи, озолочу!

И не понял Петруха, как оказался перед рябым парнем. Стоит тот за столиком, карты перетасовывает, а рожа у него словно черти на ней всю ночь горох молотили! А сам улыбается… И такая доброта на его физиономии, такая доброта! Кажется: попроси у него «тыщу», вынет и отдаст, не задумываясь. Будто только Петруху он и поджидал:

— Подходи, лапоть, подходи! Желаете сыграть? Игра проста: карту угадал — забирай деньги! Если счастливый, враз разбогатеешь! Желаешь?

А сам карты тусует, веером разворачивает, руки на месте не стоят.

Тут мужичонка из толпы высунулся:

— Я желаю! Моя очередь счастья пытать. Ставлю рупь!

И раз на стол, будто не рубль поставил, а целое состояние.

Парень показывает ему на три карты:

— Видишь короля червей? Угадаешь, где лежит, — деньги твои!

Кинул на стол три карты и давай их крутить туда-сюда:

— Отгадывай!

Мужик подумал-подумал, смущённо посмотрел на толпу, словно ища у них подсказки, почесал в затылке да и ткнул пальцем:

— Здесь!

Вскрыл парень карту — точно, король! Угадал мужик. Вздох облегченья пронёсся по толпе. Будто не мужик выиграл, а каждый стоящий рядом. И не рубль, а, по крайней мере, целый миллион. Толпа вздохнула, толпа расслабилась. Люди заулыбались, зашутили. А рябой знай себе улыбается:

— Что ж, бери свой фарт, богатей на нашей бедности! Кто ещё желает пополнить нутро своего кармана? Подходи, не стесняйся!

А мужик опять лезет:

— А можно, дядя, я ещё попытаю?

— Отчего же! Ставь денежку, пытай своё счастье: хоть на всю наличность и потроха в придачу! Ставь, не скупись!

И снова мужику счастье улыбнулось: выиграл, сатана его забери!

— Ещё ставлю, —кричит, — ещё! — а у самого аж ручонки трясутся. Жадность, что тут ещё скажешь.

— А ну, отступись! — Петруха решительно отодвинул мужичка в сторону. — Сыграл — дай другому! Ишь, разошёлся! Давай, кидай карты!

— Прежде, чем карты кидать, надо денежку показать, платить надо. Ставь рубль на кон!

С первого раза угадал Петруха, где лежал король. Да и что тут угадывать: глаз цепкий, уследил и выиграл.

Толпа зашумела:

— Ты смотри! Да никак ещё один везунчик объявился! Молодец! Видать в рубашке родился!

— Ну, что, лапоть, ещё сыграем? — спрашивает рябой, а сам знай себе лыбится, словно проигрывать и тем самым доставлять людям радость — его призвание.

Раз за разом ставит Петруха на кон, увеличивая ставку, — ну, прёт ему удача, и всё тут! Толпа напирает на плечи, дышит в разгорячённый затылок:

— Играй, парень, выгребай из рябого всё, что есть!

А тут ещё мужичонка давешный из толпы подогревает:

— Братцы! Да у рябого, видать, и денег-то больше нет! Всё профукал! Ай да парень попался — ободрал, словно липку!

Ух, как тут рябой завёлся! Оскорбительно это ему показалось:

— У кого денег нет? Ах, вы, шарамыги базарные! Да я вас продам и выкуплю всех с вашими потрохами вонючими! Это у меня денег нет? — и тянет из-за пазухи целую пачку деньжищ.

— Хватит, лапоть, в мелочовку играть! Давай по-серьёзному! Рискнём? Удача рисковых любит! Посмотрим, кто в рубашке родился, а у кого и на пуповину нитки не нашлось! Ставлю все свои против твоих! Есть что поставить? Решайся! Твои против моих! Можешь враз богачом с базара уйти! Таких денег ты и за год не заработаешь, а для меня они словно мусор на дворе — нынче нет, а завтра полные карманы! Люблю фартового человека! Проверим, чей нынче фарт! Смотри: сегодня твой день, судьба сама тебе в руки бежит! Лови удачу, пока она рядом! Завтра будешь жалеть!

Стоит Петруха, а в голове сплошная каша:

— Ну, чего испугался? Рискни! Видно, и вправду сегодня твой день — гляди, сколько выиграл! Ещё разок, и свадьба в кармане. Была не была!

Вот и рискнул!.. только что держал в руках такие деньжищи, и вдруг всё рухнуло в минуту. Ошалело смотрел на расходившийся народ, на рябого, рассовывающего деньги по карманам. Рядом вертелся тот шустрый мужичишка.

А! Обман! Это был обман! И мужику, и ему специально давали выиграть, заманивая в игру, разжигая азарт! Тело ослабело, ноги дрожали. Жгучая горечь спазмом сдавила горло. Не помня себя от горя и гнева, от свалившегося на него несчастья, в бешеной злобе бросился он на обидчика с кулаками:

— Жулик! Ворюга! Верни деньги, сволочь! Убью!

Бросился на рябого, да кто-то ловко подставил ногу, кто-то ткнул без замаха кулаком в зубы. Упал. Навалились толпой. Били долго, старательно, будто снопы на току обмолачивали. Без злобы, но добротно. Били в живот и в голову, били по спине и в грудь. Кровь залила рот, забила нос, мешая дышать. Кровавая пелена заволокла глаза.

— Ка-ра-ул! У-би-ва-ют! — закричал кто-то, призывая на помощь. — По-мо-ги-те! Люди добрые! Да что же это делается? Белым днём человека убивают, а никому и дела нет!

Люди, не желая попасть в свидетели, стали расходиться, оставив на снегу избитого, растрёпанного, окровавленного человека. Для толпы он был уже не интересен. Зевакам нужно зрелище, а оно закончилось. Так стоит ли стоять, попусту тратить время?

Некоторые, уходя, ворчали про себя, посмеиваясь:

— А и ничего! Мужик, он как сирень по весне: сколь ни ломай, а она вновь отрастёт! Сколь мужика ни обдирай, ан глядь: он опять на ногах! Ничего, милок, разбогатеешь — приходи опять! Здесь дураков любят! Базар, он и есть базар! Один другого стоит!

Подошедшие цыган с молодой цыганкой помогли ему встать, отвели к ограде.

— Эх, парень, парень! Как же они тебя отмутузили! Вот ироды! Не в своё дело ввязался ты, парень! Тут не в игрушки играют, тут, можно сказать, жизнь свою люди порою на кон ставят! А ты!.. Ну, ничего — до свадьбы заживёт. Стоять-то можешь? А то посиди вот тута, оклемайся. Да на снег не садись — застудишься. Оклемаешься и двигай потихоньку домой. Далеко живёшь-то? Какой деревни?

Ничего не ответил Петруха. Сплюнул, высморкался, освобождая нос от сгустков крови и, покачиваясь на слабых ногах, пошёл, не разбирая дороги, натыкаясь на встречных людей.

3 глава

Тёмной ночью вернулся Петруха в деревню. Долго стоял на мосту через замёрзший ручей, вглядываясь в черноту ночи. Курил. Слушал брех деревенских собак, всполошённых кем-то. Выкурил не одну цигарку и знал ведь: дома не спят, волнуются, дожидаясь его.

Несколько раз подходил к дому, но постучать в дверь так и не решился.

Выскочивший из-под крыльца пёс с лаем бросился под ноги, но, узнав хозяина, смущённо заскулил, завилял хвостом, изгибаясь всем своим собачьим телом. Прыгнул на грудь, пытаясь лизнуть в лицо.

Петруха подхватил его, прижал к своей груди. Сейчас, в ночи, это было единственное живое существо, способное разделить с ним боль, печаль и одиночество.

Пока обнимал пса, ему вдруг стало так жалко самого себя, что он заплакал. Стоял, уткнувшись лицом в собачью шерсть, и так плакал, как не плакал никогда в жизни. Пёс, словно поняв и почувствовав состояние хозяина, лизал его лицо, слизывая со щёк солёные слёзы.

Скрипнула дверь. Это Кирьян, заслышав собачий лай, вышел на крыльцо, накинув на плечи потёртый кожушок:

— Эй! Кто тута? Дружок, ты на кого это там? Петро, ты что ли? Где ты там?

Петруха отпустил пса, и он подбежал к Кирьяну.

— Фу ты! Носит тебя, окаянного! Вот шалый[5]*! Сам не спит и другим покою не даёт! Вот я тебя сейчас! Пошёл вон!

Обиженный пёс, поджав хвост, метнулся под крыльцо.

Кирьян постоял, вслушиваясь в тишину ночи, помочился прямо с крыльца, сплюнул и ушёл в хату.

Петруха облегчённо вздохнул:

— Ушёл!

Мороз крепчал. Ноги в лаптях настыли так, что он их уже и не чувствовал. Стоять на месте не было сил. Пока шёл из города, занятый своими мыслями, не замечал ни мороза, ни холодного ветра, ни боли в избитом теле. Теперь же холод полностью завладел им.

Вздрагивая в ознобе, осторожно подошёл к сараю, где находилась скотина. Тихо сдвинув засов, открыл воротину и нырнул в тёмное нутро сарая, где привычно пахло конским потом, навозом и молоком, пахло дёгтем и сенной трухой, мышами.

Половину сарая занимало заготовленное на зиму сено. К нему приставлена лестница, по которой поднимались наверх, сбрасывая его вниз, скоту.

Конь, почувствовав человека, тревожно всхрапнул, переступил с ноги на ногу и вновь опустил голову, хрумкая сено.

Осторожно подойдя к нему, Петруха прижался к коню, всем своим иззябшимся телом вбирая тепло, исходящее от животного. Захотелось закрыть глаза и провалиться в неизведанную пустоту, где не будет ни этого обжигающего холода, ни этой душевной боли, не дающей забыться ни на минуту, где не будет гневных слов отца, тоскливого взгляда матери, полных слёз глаз сестры.

О невесте он уже не думал: она была где-то там, далеко-далеко, в мире, куда отныне ему дороги уже не было. И не будет никогда.

Мысль пришла неожиданно. После осознания её Петрухе стало вдруг легко-легко. Словно в одночасье выросли за плечами крылья, на которых сумеет он теперь воспарить над своею изболевшейся душой. Наконец-то увидел тот путь, по которому ему предстояло теперь пройти.

Он не думал о том, что к одной беде добавит семье ещё огромное горе. Горе, которое невозможно будет выплакать никакими слезами, которое не замолить никакой молитвой. Что с этой ночи безутешная печаль навсегда займёт в доме его место.

На дрожащих ногах Петруха подошёл к стене, где висела сбруя. Ему не нужно было зажигать фонарь, висящий на колышке, вбитом в стену сарая: даже в темноте он прекрасно ориентировался. Он знал здесь каждую жердиночку, каждую дощечку, каждый колышек или гвоздь, вбитый его руками.

Нащупал вожжи. Снял. Вожжи были новые, кручёные. По-крестьянски, как бы пробуя на прочность, подёргал. Аккуратно намотал на руку и полез по лестнице наверх.

Добравшись до балки, размотал вожжи и, перекинув через неё, захлестнул несколько раз. Завязал. Накрепко. Не спеша приготовил петлю. Примерил. Просунув голову в петлю, постоял, словно прощаясь со всем, что связывало и держало его в этом мире, что было дорого, с чем жил, радовался и печалился, что ещё так недавно его заботило.

Слёзы сами по себе лились из глаз Петрухи, но он их даже не замечал. Так и остались они в глазах застывшими льдинками.

Постоял, постоял да и прыгнул вниз, как когда-то, в детстве, прыгал с крутого берега в холодную глубину реки, туда, где нет ни горя, ни радости, ни забот — где ждал его лишь вечный покой.

Испуганный конь взметнулся на дыбы, тревожно заржав, ударил задними копытами стену. Корова вскочила на ноги. Тревожное мычание вырвалось за стены сарая, пронеслось по селу, проникло в дом…

4 глава

Не приведи, Господи, никому по жизни такого испытания, какое выпало на долю Кирьяна!

Горе-то оно любого в дугу согнёт, будь ты хоть из дуба сделанный. Ну-ка ж, такое пережить! Только горюй, не горюй, а хоронить надо. Тут Петрухины друзья и подъявись:

— Мы, дядька Кирьян, сами своего товарища хоронить будем. Ни сын твой, ни мы всяких там поповских обрядов не признаём, а посему и хоронить мы его будем не по-старому, с попами да отпеваниями, а по-нашему, по-новому. И место мы ему как пострадавшему от классового элемента и нашему комсомольскому товарищу отвели в самом центре кладбища!

Покойника в кармане не спрячешь. По-старому или по-новому, а хоронить надо.

Впереди гроба красный флаг несли. Песню пели: замученный в неволе!.. Только какая уж тут неволя? Сам, по своей дурости в петлю полез. А замучила не неволя, а жадность мужицкая да азарт игрока. Вот тебе и вся неволя. Над могилкой тумбочку крашеную поставили, и звезду красную сверху закрепили, и надпись написали: мол, спи спокойно, друг-товарищ, а уж мы тебя не забудем!

И девять дней ещё не прошло, как началось: только ночь на село, к Кирьяну гость в дом. То в окошко постучит, то на чердаке по потолку ходит (аж матица[6] гнётся), то половицами скрипит.

По первости-то думали, кто озорует. Ну, а как уж сам поздним вечером заявился, тут уж было не до шуток. Только отужинали, ещё и махотки[7]* не успели убрать со стола, дверь-то и отворилась. Оглянулись: Петруха стоит, на стол смотрит:

— А мне оставили? Есть хочу! Есть хочу! — подошёл к чугункам на загнетке, заглянул в один. Видит: пусто. Как хряснет его об пол — только черепки по хате разлетелись. И ушёл.

И пошло. Каждый вечер устраивал такие вот спектакли. Ему и еду стали оставлять. Всё равно: поест, всё побьёт и уйдёт.

Ну, и какие тут нервы могут выдержать? Забьются с вечера на печку и сидят, всю ночь молятся. Только не берёт его молитва.

Извёлся Кирьян. Жена с дочкой стали по соседям ходить ночевать. А люди ещё и не верят. Ещё и пальцем у виска крутят: совсем, мол, от горя того…

А как тут не свихнёшься? Какую ночь без сна! Пошёл к попу:

— Отец Никодим (батюшку нашего так звали), помоги! Надо перезахоронить сына! Видно, неправильно мы его похоронили. А я уж тебя отблагодарю!

А тот ни в какую:

— Помолиться за упокой души помолюсь, а могилку раскапывать нам с тобой власть не позволит. Иди, проси разрешения!

Пошёл в сельсовет, рассказал о том, что в доме творится. Сидит председатель, слушает, а сам ухмыляется, не верит:

— Иди-ка ты, Кирьян, домой и не городи мне тут огород. Я две войны прошёл, но ни разу не видел и не слышал, чтобы покойники назад возвращались с того света. Сказки всё это, выдумки. Я, конечно, сочувствую твоему горю, но и ты войди в моё положение. Ну как, скажи на милость, я могу поверить в такую чертовщину? Да ещё и есть покойник просит, и посуду бьёт! Нет, тут уж я! — и руками развёл. — Ну, ты сам пойми! Вот Антоху, секретаря комсомолии нашей, с превеликим удовольствием на ночёвку к вам определю. Парень он боевой, думаю, сумеет с покойником разобраться!

К вечеру пришёл Антоха, привёл с собой ещё пару ребят. Крепкие пареньки, таких ничем не испугаешь. Да ещё наган у каждого на поясе. Чего им с наганами-то бояться?

Покормил их Кирьян, сам поел с ними. Сидят, ждут. От тепла да от сытного ужина ребят в сон клонит. Друг на дружку смотрят, а дрёма глаза смеживает. Знамо дело, день-то не на гульбище провели — в работе.

Вот тут-то словно сквозняком от двери и потянуло. Дверь скрипнула, и вошёл Петруха.

Сидят ребята, глаза вылупили, рты пооткрывали… ещё бы им не узнать дружка своего.

Подошёл к печке, где Кирьяниха оставила на загнетке остатки ужина, и принялся хлебать прямо из горшка. Поел да хрясь его об пол. Повернулся и смотрит на ребят. Он молчит, и они молчат, а глаза у них — во, по кулаку! А потом как бросятся к двери, чуть об притолоку головы не поотшибали.

Очнулся Кирьян от оцепенения — сторожей нет, а по хате словно туман, и ноги холодом свело.

5 глава

Утром, прихватив кусок сала да полкаравая хлеба, пошёл Кирьян в соседнее село.

Жила там на краю села старуха. Сколько ей лет было, об этом один Господь знает. Она, видать, и сама не помнила. Живёт да живёт. Никому не мешает. А к ней все идут: у кого живот прихватит, кого лихоманка затрусит; при родах там помочь — тоже звали, девки за зельем заглядывали, парней привораживать, али на картах погадать. Скот лечила. Одним словом, колдунья. Ведьма! И видом своим на неё похожа была: идёт по селу худющая, спина дугой выгнута, голова с седыми космами к земле клонится. Идёт: на клюку опирается. Да и ходила-то, не как все нормальные люди ходят, а всё бочком, бочком, словно боится с кем столкнуться. Только встречные сами на другую сторону дороги перебегали, завидев её, особенно бабы, которые на сносях. Сглазу боялись или за ребёночка опасались: вдруг да беду накличет. Поговаривали, что она в полнолуние по селу на свинье ездила и помелом погоняла. Брехали, наверное. Откуда у ней свинье быть? Она и жила-то тем, что люди подадут.

Ведьма, не ведьма — люди побаивались её, но и уважали. Вот к ней-то и отправился Кирьян.

— Помоги, — говорит, — бабка Дуня. Уж и не знаю, от кого ещё ждать помощи! Вся надежда на тебя! Жена с дочкой по чужим углам мыкаются — вот до чего дошло — боятся в дом заходить. Что мне делать?

Рассказал ей всё по порядку. Слушает бабка, головой кивает:

— Да-а. Не принял, стало быть, Господь его душеньку. Не нашла она, грешная, успокоения. Ох, велик, видать, его грех! Ох, велик!.. Худо это. Ох, худо! Ну, так и будет теперь шатуном шататься. Нет ей, душеньке, пристанища! Тело-то вы закопали, а душа осталась без погребения, без отпущения греха. Помочь, конечно, можно… Слыхивала я ещё в молодости про такой же случай. (Это когда покойник превращался в вурдалака.) Являются они к нам в живом виде и жить могут среди живых, но не более пяти лет. Кровь им потом живая понадобится. Поначалу скот начнут загрызать, а позже и на людей будут нападать. Но являются они обычно через год-два после смерти, а ваш-то сразу. Слыхивала про одно средство, да не знаю: поможет ли? Так, говоришь, приходит, ест и разговаривает? Он это! Он. Надо попробовать, а и страшно.

— А чего тебе-то бояться? Сама, небось, из них?

— Тю, полоумный! Ну ладно, тёмные люди болтают всякие небылицы про меня, и ты туда же. Тьфу! Иди-ка домой да сыщи старый хомут и узду такую же старую. Найдёшь? Только такие, какими ты давно не пользуешься. Иди, вечером приду. Но ты старуху потом не обидь: чем ни чем отблагодари старую, а я уж попробую помочь твоей беде. Да не смей никому рассказывать, пока всё не сдеется! — и перекрестила вслед.

На ночь жена с дочкой ушли к соседям, а Кирьян с сытно накормленной бабкой Дуней остались ждать.

Бабка зажгла перед иконами свечи, принесённые с собой, опустилась на колени и, осеняя себя крестом, стала молиться. Кирьян тоже хотел стать рядом, но она отмахнулась рукой:

— Не мешай!

Молилась долго, поворачиваясь всем своим худым телом в каждый угол избы. Встала с колен и, продолжая креститься, повесила над дверью старый хомут, а узду нацепила на гвоздик рядом.

— Всё. Теперь лезь на печку и сиди там, не шевелись, покуда я тебя не позову. Полезай, полезай! Не мешкай!

Сама села на лавку у двери и, знай себе, крестится. Дверь отворилась. Петруха, не взглянув в сторону бабки, прошёл к печке:

— Есть хочу, есть хочу!

И только он начал есть, бабка тихонько встала, сняла хомут и… раз ему на плечи. А хомут-то и упади прямо на пол. Она цап уздечку да по плечам его, по плечам:

— Сгинь, нечистая сила! Ослобони душеньку грешную! Изыди, Сатана! С нами крестная сила! — бросила узду, а сама крестится, крестится…

Как стоял Петруха с горшком в руках, так и стал таять. Стоит внутри хомута, тянет руки к нему, видно, пытаясь выбраться из него, только, наверное, лишила бабкина молитва его сил. Повернулся, а лицо злобой перекошено. Заскрипел зубами и исчез, лишь туман холодный по избе, словно на болоте перед восходом солнца.

Бабка тихо опустилась на пол. Сидит, волос, выбившийся из-под платка, поправляет:

— Всё, Кирьянушка, получилось… Ох, и страху натерпелась… Ноженьки не держат, моченьки моей нетути… Подсоби-ка встать. Слазь с печи-то… Кончились твои страхи. Утречком сходи к батюшке, пусть помолится… Да про подарочек не позабудь — обещался.

Утром пошёл к батюшке. Вместе с ним пришли к председателю. Тому, видно, ребята всё уж обсказали, да и Кирьян ещё добавил, что случилось ночью. Ну и дал разрешение перехоронить покойника. Махнул рукой:

— Делайте, что хотите, только отвяжитесь к чертям собачьим!

Собрали народ, откопали, вскрыли гроб и отшатнулись. Лежит Петруха, худющий, дряхлый-дряхлый, кожа да кости — только по одёжке и признали.

Сделал поп, что там полагается: молитвы почитал, крест в руку вложил, земелькой освящённой посыпал. Прах к праху. Да с тем и закопали опять.

Кирьян после похорон вернулся, поплакал над могилкой сына, а уходя, вбил в могильный холмик осиновый колик. Так, на всякий случай.

6 глава

Только не любит всякая нечисть, когда люди вмешиваются в её дела, отбирают то, чем она завладела. Тогда и она вмешивается в людские судьбы.

Видно, нечистая сила и нагнала из города верховых, а следом и на санях. Пошли по дворам расспрашивать, выпрашивать. Только кто ж правду скажет? Деревня она и есть деревня.

— Да знать ничего не знаем.

— От вас впервые слышим.

Так и уехали ни с чем. Председателя, Антоху да Кирьяна прихватили с собою. Кирьян через месяц вернулся, а этих бедолаг так и след простыл.

Бабка Дуня вскорости померла тихо и незаметно. И её нечистая сила не обошла стороной.

Вот так Петруха женился. Видишь, что из этого вышло.

Жена Кирьяна померла перед самой войной. А Кирьян, видно, с горя, стал всё чаще прикладываться к бутылке. Только водкой горе тушить, что костёр керосином. Шёл от кума зимой, упал. Так под тыном и замёрз. Дочка в город перебралась. Сейчас даже и не знаю: жива ли? Так-то вот, детки.

Дед вздохнул, будто сбросив тяжесть грустного рассказа.

— А теперь спать. Спать, бесенята! Вот придёт ночью Анчутка. Он вам покажет Кузькину мать! Марш на печку, и чтобы в минуту пах ваш здесь не пах!

Братья быстро заснули, а я лежал, глядя в потолок, слушая бормотание молящейся бабушки и думал:

— Интересно: кто этот Анчутка? Почему приходит к детям? Кто такая Кузькина мать? И зачем её надо нам показывать по ночам?

Наверное, она тоже ходит, ищет своего сына и не может найти, а Анчутка показывает ей нас. Может, и признает в ком своего сына, тогда и заберёт с собой. А пока её душа шатается из дома в дом и просит живых людей помочь её любимому сыночку, помочь его душе, отягощённой непрощённым грехом. Просит, чтобы помянули и тем самым помогли ему дождаться успокоения. А помянуть некому…

 На печке было тепло, темно и немного страшновато. Казалось: вот сейчас скрипнет дверь и войдёт покойник с голым черепом и оскаленными зубами.

 Зажмурив поплотнее глаза, как бы отгородившись от всех ночных страхов, я незаметно засыпаю. Что мне снилось в ту ночь? Не помню. Да это и неважно — в детстве все сны прекрасны! Вот и всё…

Июнь 2005 г.