Третий день, не переставая, льёт дождь. Вот это весна так весна! Вот это, что называется, первый весенний дождичек! Стучит по железной крыше вагончика, словно по барабану. Все дороги, ведущие к территории тракторной бригады, превратились в какое-то сплошное месиво, ни проехать, ни пройти. Выскочишь из прокуренного вагончика и сразу, чуть ли не по колено, вязнешь в жирной грязи. И столько её налипает — ног не поднять.

В вагончике сырость, скука и холодрыга. И всё это по причине всеобщей лени. За эти мокрые дни безделье всех вконец разленило. Даже анекдоты и те надоели, по нескольку раз уже пересказали все. От скуки успели пересчитать все трещины и дырки на потолке и стенах, даже зевать и то всем надоело. Каждую муху, живущую в вагончике, наизусть во всех подробностях запомнили и даже от скуки каждой имя придумали. Надо бы добежать до кухни за углём да растопить печь. Надо-то надо, только это же кому-то придётся выскакивать под дождь, а кому? Всем — лень… Нет, лучше уж лежать себе, завернувшись в одеяло, да покуривать, не напрягаясь…

Антону Курбаеву проще: он ещё до дождя выпросил у девчат пару книжек и всё свободное время теперь проводит за чтением. Уткнулся носом в развёрнутую книгу и не обращает ни на кого внимания. Со стороны даже и не понять — то ли спит человек, то ли читает?

Тракторист Юрка Стебельков спрыгнул со своей верхней полки, подошёл к остывшей печке, заглянул в её холодное нутро, с досады зачем-то пнул ногой стоявшее рядом пустое ведро, в котором носили уголь:

— Нет, вы только посмотрите, мужики, совсем остыла, зараза. Не-е! Кому как, а мне так жить становится совсем не интересно. Мне уже до чёртиков надоело мёрзнуть. Да что ж это такое? Куда это годится? Сидим, словно мартышки в холодной клетке. Видно, надо жребий бросить, кому сегодня за углём бежать. Я вчера бегал, сегодня с утра — теперь пусть кто-то другой сбегает. Антон, может, ты протрусишься? Бросай свою книжку!

— Тебе надо — вот ты сам и протрусись… А мне и так хорошо!

— Правильно, Антон, — с верхней полки свесилась рыжая голова Сашки Пономарёва. Пусть сбегает — не переломится. А ты и, правда, отложил бы свою книжку, да взял бы и сбрехал нам чего-нибудь, чтобы развеять скуку. Это было бы куда лучше, чем валяться целыми днями с книгой в руках, глаза портить.

— Я тебе что, собака, чтобы брехать, или клоун, чтобы тебя веселить?

— Ну, я это, сам понимаешь, не в том, не в прямом смысле. Взял бы, да и рассказал нам что-нибудь из того, что прочитал… о чём там, в книжке-то, пишут?

— А вот дочитаю — сам прочтёшь, про что в ней написано…

— Всё рассказы да рассказы, — Лёшка Пресняков, прицепщик Пономарёва, потянулся до хруста в суставах, зевнул. — Э-эх-ма! Из-за этого дождя совсем тело задеревенело. — Смотрю на вас и удивляюсь: и как вам только не надоело между собой собачиться? Даже печку протопить и ту без трепа не можете. И трепитесь, и трепитесь! Э-эх! — он опять потянулся. — Сейчас бы на стадион, да побегать, мяч постукать, погонять, да на воротах постоять, размяться хорошенько, кровь по жилочкам разогнать — вот это было б дело! Сразу бы все разогрелись… И когда она только закончится, эта непогодь?

Антон с интересом посмотрел на него:

— А ты, Лёш, что, футболист?

— Ага, вратарь в нашей совхозной команде! А ты сам, случайно, не играешь?

— Случайно — нет. Но футбол очень люблю. Да и кто только в детстве не играл? Вот ты, Лёш, сейчас про футбол помянул. И я тут на твои слова вспомнил про наш футбол, футбол военного времени, как мы тогда пацанами играли. И даже могу рассказать об одном матче… Если есть желание послушать — расскажу. Как раз в тему будет. А рассказ мой будет не только про нас, но и про одного вратаря. Даже не нашего — немецкого. Правда, врать не буду, мне в ту пору было всего семь годков, и сам я тогда по причине своего малолетства участия в той игре не принимал. Только, чур, не перебивать, и кончайте курить — совсем дышать нечем. Ну вот: было это в одна тысяча девятьсот сорок третьем году, в конце августа — начале сентября, незадолго до освобождения города от немцев…

Вы, конечно, тоже пережили войну. Не знаю, кто, как и где, но у каждого она была своя. Кто-то из вас, может, больше хлебнул лиха, кто-то меньше — но, я так думаю, всем досталось по полной мере. Не пощадила война и нас. Город был почти весь разбит: куда ни глянь — развалины да закопченные коробки сгоревших домов и, конечно же, немцы. Куда ни сунешься — обязательно наткнёшься на немца. Ну, война не война, немцы не немцы, а гулять-то детям хочется, тянет на улицу. Как ни старались родители, всё равно не удержишь их дома. Вот и приходилось нам играть в свои игры не во дворе на виду у матерей, а по оврагам. Мы жили в то время в полуразрушенном бараке на краю одного из оврагов. А их через наш город пролегало целых три. Три длинных глубоких оврага, с множеством ответвлений-карманов. Вот в одном из таких ответвлений и находилось наше футбольное поле.

Ребята, которые были постарше нас, мелкоты, набив рваный чулок травой, сделали мяч. Кирпичи из разбитых домов стали штангами. Чтобы не было никаких обид, делились на две команды при помощи незамысловатой детской считалочки. Команды набирали капитаны. Ребята играли, а мы, те, которых не принимали в игру, девчонки и мальчишки сидели на пологом склоне оврага и наблюдали за ходом игры.

Каждое утро мы собирались в этом овраге. По правде сказать, был у нас здесь и другой интерес. И заключался он в том, чтобы раздобыть хоть что-нибудь поесть. Летом мы собирали по склонам оврага щавель и ягоды, под кустами орешника — дикий лук и чеснок. Но это было не самое главное в тогдашней нашей жизни. Главное заключалось в том, чтобы раздобыть и принести домой хлеба. На противоположной от нашего барака стороне, занимая огромную площадь, до самого края основного оврага, опутанный колючей проволокой и вышками с охраной раскинулся лагерь военнопленных. Рядом с лагерем в деревянном двухэтажном доме располагались немецкая казарма и солдатская столовая. Но нас, понятное дело, туда не тянуло — там было страшно и можно было легко нарваться на пулю. Нас больше интересовала пекарня, размещавшаяся в маленьком домике на краю оврага чуть в стороне от солдатской столовой (недалеко от конюшни). Вот туда мы частенько и приходили в надежде раздобыть хлеба. Редко, правда, но случалось, удавалось нам, да и то, если повезёт, принести домой сколько-то хлеба. Бывало, где-то ближе к обеду из пекарни выходил толстый, потный, распаренный возле жаркой печки немец-пекарь. Следом солдат, шарообразный коротышка в белом смешном колпаке на голове, выносил ему стул. Пекарь садился отдыхать. Закурив сигарету и откинувшись на спинку, он молча смотрел на столпившихся у пекарни ребят. А их со всех близлежащих улиц собиралось порою очень даже много: с Авиловской, Смоленской, Пушкинской, не говоря уже о нашей «Арбайтен штрассе», так немцы называли Трудовую улицу, — все собирались к пекарне в надежде раздобыть хлеба.

Выкурив сигарету, пекарь вставал и уходил обратно в пекарню. И вот тут-то и начиналось то, ради чего мы сюда и приходили, и которое иногда заканчивалось для нас даже плачевно. Через какой-то промежуток времени он возвращался, но уже с другим, рыжим помощником. Длинный, одетый во всё белое, словно обсыпанный мукой, тот держал в руках большой деревянный поднос с хлебом. Это был не тот хлеб, который мы привыкли видеть сейчас на прилавке в магазине в виде больших и маленьких буханок — это были просто куски, брак, отходы после выпечки. Чаще — подгорелые, отвалившиеся корки или же половинки разломанных, раскрошившихся буханок.

Пекарь долго смотрел на ребят; высматривал в толпе несколько самых маленьких, пальцем подзывал их к себе и, погладив каждого по голове, давал им по куску, затем брал из рук помощника лоток-поднос и бросал, нет, даже не бросал, а, скорее, как бы выплёскивал его содержимое в толпу. Все, конечно, бросались подбирать. Начиналась давка.

А немец, скрестив на груди толстые руки, стоял, опершись плечом о дверной косяк и наблюдая за вознёй ребят, довольный тем, как они подбирают с земли хлеб, хохотал. Смеялись и солдаты. Для них это было минутное развлечение.

Но такая удача не всегда сопутствовала нам, бывало и так: дождавшись момента, насытившийся зрелищем, происходившим у его ног, пекарь отдавал команду, и эти же солдаты, сняв с себя поясные ремни, начинали стегать ими ребят всех подряд, невзирая на возраст. Особенно свирепствовал толстяк-коротышка. Потный, в расстёгнутом серо-зелёном френче, с раскрасневшимся от натуги лицом, он с каким-то неприятным криком гонялся с ремнём за детьми и, нахлёстывая их по плечам и спинам, злорадно хохотал. «Вэк! Вэк! Век, русишь швайне!» — выкрикивал он при каждом ударе. И голос его, и слова были похожи на скрипучее кваканье лягушек, которых было множество в ручье, протекающем по дну оврага. Да и сам он больше походил на раздувшуюся жабу, чем на человека.

С плачем, размазывая по щекам кровь и сопли из разбитых носов, избитые, исстёганные солдатскими ремнями, все мы разбегались по домам, чтобы через день-другой вновь собраться у пекарни.

***

В этот день хлеба никому не досталось. Прождали напрасно. Ближе к обеду пришла грузовая машина с кузовом-будкой, солдаты погрузили в неё лотки с хлебом, и машина уехала. Уехал и пекарь с толстым помощником. Остались только рыжий, который взял топор и начал колоть дрова, и два солдата, но тоже вскоре ушли из пекарни на конюшню, где принялись чистить коней.

С унылыми лицами ребята разошлись. Спустившись в овраг, они, как обычно, разбились на две команды и начали играть, гоняя от ворот до ворот свой самодельный футбольный мяч.

Видно, закончив свою работу, из конюшни вышли два немца, расселись на склоне оврага и стали наблюдать за игрой, сопровождая каждый гол громким свистом. Вскоре один встал и ушёл. Прошло несколько минут, и он вернулся. Немец, не торопясь, осторожно спустился по склону оврага к ребятам. В руках у него был самый настоящий, туго надутый кожаный мяч — не то что их тряпочно-травяной. Бросил мяч на землю, катнул под ноги ребят: «Играйт!» — и пошёл в сторону ворот, снимая с себя ремень, френч и пилотку. Был он высокий, рыжий и потный. В тот раз день и, правда, выдался очень жарким. Встав в створе ворот, присел, расставил руки, словно приготовился ловить мяч.

«Играйт!»

Все оторопело смотрели на немца, который с улыбкой нетерпеливо ждал.

— Пацаны! — Серёжка Величко (ему тогда уже было лет четырнадцать, и он был нашим бессменным капитаном команды), — посмотрел на товарищей. — Да этот фриц хочет с нами играть! Вон и мяч принёс, и в воротах уже стал. Ну, и чего мы ждём? Набьём немчуре голяшников?

Спустился и второй немец. Он, как и первый, отстегнул ремень, снял с себя френч, пилотку. Выбрал из числа ребят несколько в свою команду, и… началась игра…

Судьи в этой игре не было. Крики, споры, упрёки, сопровождаемые свистом немцев — всё перемешалось в этой игре. Пацаны, как оглашённые, бегали по полю. Ругались, кричали, стараясь перекричать друг друга. Падали, катались по земле, корчились, кривясь от боли, когда попадало по ногам, хныкали, не стесняясь слёз: ведь немец играл в сапогах. Во время игры он нет-нет да и бил ребят по ногам, наступал им своими сапожищами на босые пальцы. Некоторые, не выдержав боли, со слезами на глазах покидали поле. Серёжка с разбитыми в кровь босыми ногами буквально из кожи лез, стараясь как можно больше забить голов. Он носился по всему полю, чтобы успеть завладеть мячом, отнимая его у немца, крутился ужом и гнал мяч к воротам противника и с силой бил по тугому мячу.

Немецкий вратарь тоже старался показать себя, показать, каким он был игроком, как должен играть настоящий голкипер. Он, словно обезьяна, падал, прыгал, бросался в ноги нападающим, приседая, брал мяч в согнутые ковшиком руки и прижимал к груди, выхватывал мяч прямо с ноги игрока и, сорвав очередную атаку, удовлетворённо улыбался. Но случалось, мяч влетал и в его ворота, и тогда он, скорчив недовольную мину, огорчённо сплюнув, ругался на своём тарабарском языке.

Больше часа гоняли ребята мяч. Да кто его тогда засекал то время…

Наверху прозвучала автомобильная сирена. Игра остановилась. Немцы посмотрели на призывно махавших им пилотками солдат. Подняли свою одежду, встряхнули, не торопясь оделись. Немец-вратарь взял мяч и стал подниматься по крутому склону на горку.

— Эй, пан! — закричали ребята. — Оставь нам мяч!

Немец оглянулся:

— Вас? Вас ист дас? Их никс ферштее! Вас волен зи?

— Мяч, говорим, оставь! Не понятно, что ли? Оставь мяч? На кой кляп он тебе нужен? Футбол…

— А, фусбаль? Фусбаль карашо, карашо! Рус малшик карашо! Гут! — он засмеялся и ушёл.

Сидя на склоне оврага, залепив ссадины листьями подорожника, ребята, похныкивая, проклинали немецких солдат: «Вот же, гады, жлобьё — фашисты проклятые! Жалко им мяча! Чтоб вас всех бомбой на мелкие кусочки разорвало, чтоб вас поскорее поубивали!..»

Домой идти не хотелось, да и что нас там могло ждать — хлеба-то нет…

Прошло больше недели…

Теперь по ночам, заслышав в небе над городом гул моторов и рёв сирены воздушной тревоги со стороны немецкого штаба, мы всё чаще и чаще выскакивали из дома и прятались в укрытии. Но это уже прилетали бомбить наши самолёты. Небо перекрещивалось рыскающими ослепительно-белыми лучами прожекторов. Со стороны аэродрома доносились резкие хлопки немецких зениток.

Большей частью бомбы падали на аэродром, вокзалы. Попадало и по казармам (даже несколько раз доставалось и госпиталю).

После бомбёжек немцы ходили злые. Им безразлично было, на ком срывать своё зло. Поэтому родители старались поменьше отпускать нас на улицу: ещё неизвестно, где дети болтаются целыми днями — как бы чего не вышло, как бы чего с ними не случилось. Но разве можно было удержать нас взаперти? И вот мы снова собрались все вместе.

Многое изменилось за это время в нашем овраге: взрывом авиабомб разметало казарму, пекарню и конюшню. Две глубокие воронки были и на краю футбольного поля. И они уже успели заполниться просочившейся из протекавшего по дну оврага ручья водой. Но было и ещё кое-что: небольшое строение на краю оврага. Там, почти над самым обрывом, появилась новая будочка-скворечник. Оказывается, за это время немцы успели соорудить для себя новый деревянный туалет с двумя закрытыми на щеколды-вертушки дверями. Даже покрасить в зелёный цвет успели. А на дверях, видимо, для порядка и красоты, сердечко вырезали. Прямо полный шик, блеск и красота!

И взрослые, и даже мы, дети, конечно же, знали о том, что немцы за пользование их туалетом очень строго наказывали «унтерменшей». Ведь мы всегда для них оставались низшей расой. Могли даже и пристрелить. Но как нам было удержаться? Тут уж мы вспомнили и про футбольный мяч, который жадный немец не отдал нам, и про оттоптанные и побитые сапогами ноги, и про хлеб, который приходилось поднимать с земли — всё сразу припомнили. Не знаю, что нами тогда руководило? По-моему, решение пришло как бы само по себе: взять да и оставить фрицам метку в новом туалете! Обновить, так сказать. Это была бы наша маленькая месть. За всё! Пусть порадуются, фашисты проклятые!

Первым пошли Володька Калыба и Юрка Медлатка (благо ни одного немца вблизи не было видно), но Володька тут же выскочил оттуда:

— Ребят, давай сюда! Здесь такое!.. такое! — Призывно размахивая руками, приплясывая на месте, он в восторге прямо захлёбывался словами. Это «такое», как оказалось, были сложенные под полом туалета большие зелёные деревянные ящики.

Ну, разве могли мы удержаться, чтобы не заглянуть под их крышку? Заглянули. А там, в одном новенькие чёрные автоматы, а в другом — короткие такие винтовки, и в нескольких ящиках — россыпью патроны. Всё в смазке. Вы сейчас спросите, зачем фрицы всё это туда сложили, для каких целей? Я и сам до сих пор не могу понять. Да, честно говоря, мы и не думали тогда об этом. Вы сами подумайте: ведь это же такое «добро» нам привалило! Такая для пацанов радость-то! И решили мы, пока никто не видит, перенести его поскорее, сколько сумеем осилить, и спрятать в своём блиндаже. Блиндаж располагался на противоположной стороне оврага, был никем не обжитый, и мы давно приспособили его для своих игр.

Радостно возбуждённые, мы медленно поднимались по склону. Каждый нёс на себе что-то: кто автомат, кто винтовку, а кто-то и два автомата. Даже девчонки и те, чтобы не идти пустыми, что-то прихватили с собой и волочили по земле вслед за ребятами. Карманы, у кого они имелись, были заполнены патронами, а у кого их не было, насыпали за пазуху. И вдруг разом все остановились: навстречу шли немецкие солдаты. Их было трое, и один из них был тем самым футболистом. Мы его сразу узнали. Да и как было не узнать? Этот косой шрам у виска, почти рядом с глазом, мы ещё тогда, во время игры приметили. По этому шраму и узнали. Немцы шли без оружия. Руки их были заняты котелками. Очевидно, они возвращались от кухни, которая находилась на территории госпиталя.

— Атас, ребята, шухер! — закричал Володька, сбрасывая с плеч добычу, и бросился удирать. Увидев перед собой немцев, обуянные смертельным ужасом, побросав оружие, все, хоть и с некоторым запозданием, кинулись врассыпную, наутёк.

— Хальт! — солдаты бросились за детьми…

Ну и досталось же нам тогда. Немцы, не расставаясь со своими котелками, гогоча во всё горло и улюлюкая, гоняли нас как зайцев. Догнав, на бегу делали подсечки, ударом в спину или в шею сбивали с ног, от чего, не удержавшись, мы кувырком через голову катились вниз по склону. Тех, кто, не удержавшись на ногах, падал на землю, били ногами. Немцы словно играли нами в футбол. Только мы были теперь для них вместо мяча. Наконец, видно, им надоело гоняться за мелюзгой, и они отстали от нас…

Все в ссадинах, синяках и шишках, облепленные солдатской кашей, с разбитыми в кровь руками, носами и коленками, собрались мы в блиндаже зализывать свои раны. Когда на глазах высохли слёзы, и боль от ушибов и побоев поутихла, а раны были залеплены послюнявленным листом подорожника, само собою возник вопрос: идти ли домой или продолжать прятаться? Немцы, наверное, уже разыскивают?..

Несколько дней мы боялись выходить на улицу, ждали, что немцы будут искать нас за украденное оружие. И решили: пока всё не утихнет, в овраг не соваться, да и на улице стараться как можно реже появляться. И всё же волновало нас и другое: а как там винтовки и автоматы, собрали их или нет?.. На всякий случай, послали девчонок на разведку…

А никак! Как побросали, так они на том же месте и остались лежать.

Но через несколько дней страхи наши улеглись — никто нас не искал. Очевидно, немцам было уже не до нас и не до того оружия — они спешили покинуть город…

Прошёл год или два — не помню. Помню, что в городе уже открылся парк, а рядом с ним начали восстанавливать стадион — возводились деревянные трибуны: плотниками там работали в основном наши солдаты, но были среди них и пленные немцы.

В то время с дровами было очень туго, топить было нечем — вот мы и рыскали, где придётся, в поисках того, что могло гореть в печке. Узнав про то, что на стадионе ведутся строительные работы, стали бегать на стадион: собирали для топки печей щепки, обрезки досок и прочие древесные отходы.

И вот однажды среди строителей мы увидели знакомое лицо со шрамом возле глаза — это был тот самый немец-вратарь, а вместе с ним — коротышка-упырь с лягушечьим голосом. Просунув под мышку и, прижимая рукой к боку, они несли длинную толстую доску. Увидев немцев, мы уже хотели рассказать о них нашим солдатам, но их вид остановил нас. Коротышка, по сравнению с тем, каков он был раньше, изменился совершенно. Он сильно исхудал, отчего вся его фигура словно уменьшилась в размере, одежда на нём обвисла. Бледное лицо покрывала рыжая щетина. Не лучше выглядел и «вратарь». Но была в нём и ещё одна поразившая нас деталь. С левой стороны рукав его кителя был заправлен под ремень. У него не было левой руки! И тут прозвучал свисток. Услышав сигнал, немцы сбросили доску, присели рядом и закурили. Покурив, расстелили на доске что-то вроде большого носового платка. Достали из карманов какие-то сверточки: аккуратно развернули и принялись, не спеша, есть хлеб.

И тут мы решили посмеяться над ними, подразнить, напомнить им о себе. Подошли, злорадно улыбаясь. Немцы без всякого интереса посмотрели на нас и продолжили жевать. Узнали ли они нас — не знаю. «Вратарь», наверное, подумал, что мы голодные и сейчас будем просить у него поделиться хлебом, отвернулся и продолжал аккуратно отщипывать маленькие кусочки и медленно отправлять их в рот. Увидев, что мы не отходим, он отломил от своего хлеба кусочек, улыбнулся и протянул на ладони нам. Коротышка посмотрел на него и тоже протянул на ладони хлеб.

— Да подавись ты своим хлебом! — кто-то из ребят ударил его по руке. Хлеб подлетел вверх и упал на землю. — Подавись! Давно ли таким добреньким стал? Теперь вот и сам жри свой хлеб с земли!

Солдат-конвоир, который, конечно же, всё это слышал и видел, посмотрел в нашу сторону, но ничего не сказал, ожидая, чем это всё закончится.

И тут у немца задрожали губы, а на глазах навернулись слёзы. Он не стал поднимать с земли хлеб, просто стоял и смотрел на нас. Мы тоже в недоумении смотрели на него, на слёзы в его глазах, не понимая его состояния. На какое-то время, возможно, мы даже забыли про то, как этот «вратарь» вместе с другими немцами гонял нас по склону оврага, как до крови избивал сапогами. Это в их адрес посылали мы тогда свои проклятья. Но ведь в тот момент он был вражеским солдатом, и мы видели в нём только фашиста, в руках которого была наша жизнь. И он волен был убить нас или оставить в живых. Но теперь перед нами сидел совершенно другой человек — немец, но пленный, притом инвалид. Немец, который был теперь совсем не страшным; сильно исхудавший, с пустым рукавом вместо руки, и выглядел он теперь не намного старше некоторых из нас. И я, глядя на него, понял: у этого немца война тоже отняла неизмеримо большее, чем этот кусочек хлеба, который теперь валялся на земле у его ног. Этот немец, который сидел теперь перед нами, уже никогда не будет голкипером, никогда не станет в створ футбольных ворот. Возможно, его потерянная рука была искуплением вины перед всеми нами, русскими. Я нагнулся, поднял с земли хлеб, обдул с него приставшие опилки и подал немцу. Он криво улыбнулся и взял. И я увидел, как дрожала его рука. Вот и весь мой рассказ…

— Слушай, Антон, а что дальше с тем немцем стало?

— Откуда мне знать! Пленные тогда по всему городу работали — восстанавливали то, что сами же и порушили.

— Антон, а с теми автоматами, что дальше-то было? Куда вы их?

— Да никуда. Когда немцы уходили из города, они устраивали облавы, хватали жителей и насильно угоняли с собой. Это они так прикрывались людьми при отступлении. Попали в такую облаву и мы: дед, бабушка, тётки, братья и сестрёнки, ну и мы с матерью. Нас затолкали в колонну и погнали куда-то. Через несколько дней мы очутились далеко от дома в каком-то глубоком овраге, там нас немцы и бросили. Ночь мы провели в этом овраге, а утром пришли наши…

Когда город освободили, милиция сразу принялась наводить в нём порядок. Ведь почти каждый день из оврагов доносились выстрелы, а то и взрывы гранат. Оставалось узнать: кто стреляет? У кого на руках оружие? Милиционеры и солдаты стали ходить с обысками по дворам. Лазали по чердакам, сараям и подвалам, выискивая его и, конечно же, всё нашли. Да им с их опытом, я думаю, и не составило большого труда отыскать нехитрые детские похоронки. В конце концов, добрались и до нас. У кого что находили, выгребали всё до последнего патрона. Но даже спустя много лет у кого-нибудь всё равно находили то наган, то гранату, а то и винтовку с укороченным стволом. Вот такой у нас тогда получился футбол с автоматами. Антон вздохнул, достал из кармана папиросы и вышел в тамбур, но, не успев закурить, повернулся к ребятам: — А вообще-то, лодыри, — он махнул рукой, — давайте ведро, так уж и быть, сбегаю за углём — хватит нам прохлаждаться! А захотите ещё послушать — так всегда, пожалуйста! У меня много таких рассказов! В другой раз ещё что-нибудь расскажу. Вот только надо печку растопить, а не то язык к зубам примёрзнет…