Завтра Ирвану ехать в Москву, потом в Михайловку. Этот экспромтный его визит нарушил наше спокойствие. Но я этому только рад. Рад, что он взбудоражил, растормошил нас, привнёс в нашу повседневную жизнь свежую струю. Конечно, он заставил нас поволноваться, побегать, но волнения эти были в основном приятными. Вообще, приятно ухаживать за хорошим человеком, а, если он не такой, как ты, то это ещё и интересно. Даже моя мать-бабушка заметно помолодела. Пока Ирван жил у нас, она повеселела и перестала думать о смерти.
Но вот стрелка часов переваливает за полночь, а мы всё говорим, говорим. Говорим обо всём: о судьбе Мистралей, о выборах во Франции и в России, о Путине, о Саркози и Олланде, о Марин лё Пен и моих карасях. Вон они плещутся в аквариуме. Ещё в первый день Ирван заинтересовался, что за необычные рыбки живут в моём аквариуме.
— Наоборот, обычные, — скажу я ему, — я их поймал в близлежащем пруду шесть лет назад. Это караси. На мой пятидесятилетний юбилей жена решила мне сделать подарок — аквариум, я же водяной человек. Ну, я пошёл и наловил в озере карасей, посчитал, что это будет лучше, чем покупать каких-то там гуппи. Напускал их полный аквариум, но караси не гуппи, жена замоталась убирать за ними, никакой фильтр с очисткой воды не справлялся. Пришлось почти всех их выпустить, оставили только двоих. Остальных я отвёз в реку в то самое место, где мы были с тобой на рыбалке. Жарить жена их мне не дала, они уже стали как члены семьи. Постучит она бывало по аквариуму, а караси выставят свои мордочки и смотрят на нас через стекло, ждут, когда корм начнём им бросать… Интересно всё-таки… живая тварь и понимающая. Эти двое у нас уже седьмой год живут. Мне даже любопытно, сколько они вообще протянут…
Караси, будто слышат наш разговор и понимают, что он о них. Они начинают резвиться и брызгаться водой…
После карасей мы плавно переходим к обсуждению французских СМИ, потом наших, не забываем про бесплатную медицину: у них и у нас, про судьбу «Мистралей», про Южный поток, жизнь фермеров в Бретани и, наконец, заканчиваем нашими малыми предприятиями.
Раздухарившись, я говорю:
— Не верь, если кто-то из наших патриотично настроенных граждан будет уверять тебя, что западные санкции на нас не повлияли. Повлияли, и ещё как. Мы стали жить беднее.
— Ты критикуешь Россию? — удивляется Ирван.
— Мне можно, я русский и я здесь живу, но вы в Европе делайте это аккуратно. И с американцами не очень-то заигрывайте. В своё время, когда я работал на Севере, они в Европе устанавливали свои «Першинги». Тогда у меня шеф-инженером работал немец из Эссена, Буркхард. Он мне сказал тогда такие слова:
— Это плохой контракт, — сказал он, имея в виду размещение «Першингов» в Германии, — американцы не знают, что вас, русских, победить нельзя…
И пояснил:
— При таких минимальных потребностях, как у вас, вам никакие трудности не страшны…
Насчёт потребностей я теперь с ним не согласен, — говорю я Ирвану, — но выводы, сделанные немцем тогда, отрицать не стану… Нас, русских, победить нельзя… если, конечно, мы сами этого не сделаем...
Слово за слово, обсуждение перескакивает с немцев и американцев на мою будущую пенсию и на её размер, который почему-то окажется в два раза меньше, чем у румына.
— Но ты ведь её получишь в пятьдесят шесть, — парирует француз, — а когда я её получу, я даже не знаю. Может в шестьдесят пять, может, в шестьдесят семь, а, может, и в семьдесят, и ни на йоту раньше. И пусть я оставшиеся дни буду работать на Луне, а не как ты, на Севере, всё равно ничего не изменится. А ты уже сейчас станешь свободным человеком и сможешь заняться, чем пожелаешь…
— Ладно, не переживай, — говорю я, — давай лучше обсудим вашего Жерара Депардье. Он ведь теперь стал русским, много пьёт и спьяну принял наше гражданство…
Но Ирван не разделяет моей иронии, он серьёзен. Он рассказывает мне о жизни Жерара, о том, что этот человек сделал себя сам, а это не так просто.
— В шестнадцать лет Депардье убежал из дома, — рассказывает он, — и потом долго скитался по разным подворотням. Приютили его в каком-то театре. Толком он тогда ни читать, ни писать не умел, был полуграмотным. Но жажда кем-то стать пересилила в нём всё. Он учился читать и писать по-французски, заучивая наизусть театральные роли. Работал днями и ночами, не покидая театра и питаясь, чем придётся.
Обыкновенный пьяница никогда не добьётся таких высот, — говорит мне Ирван, и надо признаться, говорит убедительно, — для меня Жерар, прибавляет он, — это символ Франции…
С обсуждения Депардье мы переходим на другую тему — вечную. Мы говорим о любви…
Пока Ирван, уже в который раз рассказывает мне, как он оказался в Таиланде и как переживал тогда, я…
...Я вспоминаю, как мы сидели с ним однажды на диване и слушали музыку. Перед приездом Ирвана я купил СиДи диск «Сто лучших песен на французском языке». У меня и до этого была неплохая подборка из полутора десятков шлягеров: Джо Дассен, Ив Монтан, Мирей Матьё, Далида, Эдит Пиаф, все на одном компакте. Я даже некоторые выучил наизусть. Но, как это водится у нас, у русских, перед самым приездом Ирвана, диск этот куда-то запропастился. Осталась от него только красивая обложка. Искать его я не стал, пустое занятие, тем более, что когда француз уедет, он потом сам собой найдётся. Так всегда происходит. Поэтому за день до приезда французского гостя, я побежал в киоск и купил новый диск. Ирван потом похвалит меня за хороший вкус, но на самом деле я купил то, что было…
И вот мы сидим с ним и слушаем Мишеля Фугена, его «Бэлль истоар» — «Красивую историю».
— Тот не француз, кто не знает этой песни, — говорит он мне, — это старая вещь.
— Потом ты мне её переведёшь? — спрашиваю я его.
— Сам переведёшь, там нет ничего сложного. Все песни о любви одинаковые.
И тут я вспоминаю, о чём узнал лишь недавно (хотя французский изучаю уже третий год подряд), во французском языке любовь — мужского рода. Я даже из-за этого расстроился. Как это так, любовь — и это «он». Конечно же, «она» — безумная, пьянящая, всепоглощающая, прекрасная и… т. д. и т. п.
Я говорю об этом Ирвану.
— Ничего, всё нормально, — отвечает он, — любовь мужского рода. Это в порядке вещей.
— А на других языках, какого она рода, — интересуюсь я, — не знаешь?
Француз какое-то время думает-соображает, потом выдаёт:
— На испанском «амор» тоже мужского, на немецком «либэ» вообще среднего, — и потом, подумав немного, прибавляет, вопросительно глядя на меня, — а какая может быть любовь у женщины? Это чисто мужское понятие...
— Интересно, — думаю я, — очень интересно, — но вслух ничего не произношу и тут вспоминаю, что он так и не дозвонился до своей жены...
Но вот все темы исчерпаны, разговоры окончены, даже о любви, и мы идём спать. В кровати я долго ворочаюсь, сон не идёт, зато в голову лезут разные мысли. Мне припоминается, как я предлагал французу надеть на рыбалку кепку с символикой ЛДПР, которую мне незадолго до этого подарили. Я говорил ему, что там никого не будет, и никто тебя в ней не увидит, и кепка новая… но Ирван откажется наотрез.
Я улыбаюсь этим воспоминания, которые уже начинают сменяться видениями, не совсем реальными… будто бы я чищу зубы и предлагаю Ирвану начистить зубы соседу. И потом смеюсь, объясняя ему, что это не одно и то же.
Затем в моих грёзах мне видятся Франция, Париж, Эйфелева башня и Наташа, которая спрашивает меня:
— Ну что, понравился тебе Ирваныч?
Я хочу ответить ей, улыбаюсь, но чувствую, что уже несусь куда-то в длинном тёмном тоннеле и, наконец, проваливаюсь в ирреальное бытие. Выныриваю из него только утром.