Закончив с едой, мы выходим на улицу. После обильной трапезы неплохо бы прошвырнуться.

— В какую сторону пойдём? — спрашиваю я.

— По этому мосту я вчера ходил, — говорит француз, показывая на арочный мост на Кутузовском проспекте, по которому я сам недавно прогуливался и с которого мне так хотелось плюнуть в воду, — на нём я несколько фоток сделал, — прибавляет он.

— Пойдём тогда в другую сторону, — говорю я, — к деловому центру.

Француз кивает головой, и мы направляемся к сияющим зелёными стёклами высоткам Москва-Сити.

— Я вчера долго тут бродил, — говорит Ирван, — до самого вечера. Машин в Москве дорогих много, и люди одеты так, будто собрались гулять по подиуму, а не по вечерним улицам.

— Москва красивый город, — говорю я, — но Москва, это ещё не вся Россия. Скоро ты убедишься, в провинции люди живут совсем по-другому…

Уже потом, сидя как-то у меня на кухне и беседуя по душам, Ирван покажет мне фотографии, сделанные им в Москве. На них я увижу не только Красную Площадь и мост на Кутузовском, я увижу и другой мост — с живыми цветами и портретами Бориса Немцова в траурных рамках.

Француз поинтересуется, знаю ли я этого политика, и как я думаю, был ли у него шанс добиться чего-то в нашей стране. Я отвечу, что Бориса Немцова знаю, но не лично, а шансов у него чего-либо добиться не было никаких. В доказательство, что это не пустые слова, я выну из серванта книгу Бориса Немцова «Исповедь бунтаря» и брошюру «Триста шагов к свободе» и дам их Ирвану почитать.

— Это ничего, — спросит он, — что ты держишь у себя такие книги?

— Ничего, — отвечу я, — мне это можно, а вот тебе я бы не советовал брать их с собой, путешествуя по России. Если хочешь, почитай лучше их у меня…

До небоскрёбов мы так и не доходим, французу захотелось кофе. Я к этому напитку равнодушен. Для меня чай, кофе, молоко, кефир — напитки одного порядка, из разряда — «запить». Ну, может быть, иногда я отдаю предпочтение молоку, коего в детстве с батоном за 22 копейки попил немало. При случае, я и сейчас его могу выпить достаточное количество. Могу за один присест одолеть двухлитровую банку, поэтому пример Золотухина из «Хозяина тайги» с его полным кувшином меня никогда не впечатлял...

Но молоко молоком, а кофе — это совсем другое. Короче, говоря русскими словами, я не кофеман. А вот мой французский друг оказался слабоват на счёт этого напитка.

— Ты что, подсел на кофе? — спрошу я его.

Ему понравится это выражение, «подсесть на кофе», и он запишет его в свой талмуд. Потом выяснится, что он подсел ещё на сахар, на моей бабушки-мамы варенье, на блины (du crepes — дю крэп), которые по утрам будет печь моя жена, на домашние котлетки, хорошую колбаску и прочее, прочее. Вот только овощей он будет есть совсем мало. А мне Наташа писала, будто и жена его вегетарианка, и сам француз почти не ест скоромного…

Окажется, что ест, и не так уж мало, почти как я. Хорошо, жена моя не купится на мои россказни о его вегетарианстве и будет кормить его, как на убой, по всем правилам русского гостеприимства…

И вот мы у дверей московской шоколадницы. Внутри чисто и уютно. Кондиционер работает бесшумно, и ветра от него почти нет. Несколько застывших в полусонных позах посетителей примостились за столиками. Они скорее отдыхают, чем насыщают свои желудки. Ирван заказывает двойной «американо». Через минуту официант приносит увесистую чашку, над которой струится нагретый парок. Запах свежесваренного кофе ударяет мне в нос. Француз обхватывает чашку обеими руками и делает первый глоток. Блаженная улыбка расплывается на его лице.

— Вкусно? — спрашиваю я.

— Очень, — отвечает повеселевший Ирван, — предыдущую ночь я почти не спал. В хостеле, где я поселился, были только двухэтажные кровати, и спали на них одни русские. Они храпели так, что выспаться не было никакой возможности. Поэтому сейчас мне необходимо немного взбодриться.

Но вот кофе выпит, и француз отправляется за стойку расплачиваться. Я следую за ним. Краем глаза поглядываю на оставленные вещи.

— Сколько с меня? — спрашивает Ирван почти без акцента.

— У вас есть наша бонусная карта? — интересуется бармен. Француз вопросительно смотрит на меня.

— Есть, — отвечаю я за него, — только он её в Париже забыл. В следующий раз обязательно возьмёт. Если опять забудет, то я ему напомню.

— Что он у меня спрашивал? — интересуется Ирван, когда мы выходим на улицу.

— Ничего, — отвечаю я, — просто он принял тебя за русского, да ещё, по всей видимости, за москвича. Только у них всегда с собой всякие карты с дисконтами и бонусами. Я это по своему зятю знаю.

— Это хороший знак, — радуется француз, — и он уже второй. Первый был вчера, когда прохожий спросил у меня, как ему куда-то пройти. И знаешь, — Ирван улыбается, — я смог ему правильно объяснить... и сделал это по-русски. И он понял меня, — заканчивает он, почти сияя от радости.

В электричке сначала было жарко и очень душно. Рубашка моя прилипла к телу. Пассажиры открыли все окна, но это не помогло. На улице было минимум плюс тридцать по Цельсию. Через час появился проводник, тот самый, который перед посадкой в вагон долго изучал наши билеты и документы. Нет, всё же не зря я купил Ирвану второй билет. Теперь у нас было на двоих три кресла, одно из которых было свободным.

После того, как мы тронулись, проводник тут же врубил кондиционер на полную мощность. Холодный ветер засвистел между сидениями. Приснувший было француз, очнулся и полез в рюкзак за тёплыми вещами. Он что-то сказал мне хриплым голосом, но я его не понял. К тому же он зашмыгал носом. Жара снаружи и кондиционер внутри — что может быть хуже для здоровья?

Вечером Ирван начнёт кашлять. Моя мать из-за этого переполошится не на шутку. Перед сном она приготовит для француза отвар из дубовой коры, предварительно настояв его в течение часа. Потом заставит выпить этот отвар на ночь. Я тоже приму участие в лечении гостя. Нагрею на плите молоко, достану мёд, сам буду его пить для профилактики и Ирвана угощать. Ни и, конечно, мне тоже придётся похлебать на ночь бабушкиного зелья, без этого она и меня не отпустит спать.

— Молочко белорусское, — буду объяснять я Ирвану, — от «батьки», так мы величаем президента Лукашенко, а душистый медок из Кемера. Я приобрёл его в магазине «Карфур», французском, как ты понимаешь. И расположен он был рядом с мечетью.

На следующий день, чтобы окончательно вылечить гостя, мы пойдём с ним в аптеку за лекарствами от простуды.

— Аллёон зи а апотек, — скажу я, желая блеснуть познаниями во французском языке.

— Не апотек, а фармаси, — поправит он меня.

— Вот тебе и знания, — самокритично подумаю я...

И потом вспомню, что «Апотек» — это никак не по-французски, а скорее по-турецки. Это слово было написано на вывеске в фильме «Бриллиантовая рука», которая якобы находилась в Стамбуле, а на самом деле висела на одной из улочек Ичери-шехера в Баку. Там в основном и снимался этот замечательный фильм. Я рассмеюсь от этих воспоминаний, но говорить французу ничего не стану…

Но вот и мой Брянск родимый на подходе. Остаётся до него каких-нибудь полчаса пути. За окном мелькают деревья. Мы проезжаем знаменитые брянские леса. Где-то в их глубине всё ещё водится воспетый Высоцким «серый брянский волк». Тут даже сотовый телефон не ловит, хотя до города не больше двадцати километров.

Ирван интересуется, не знаю ли я, что за деревья растут за окном. Что я могу ответить, если мои познания в местной флоре и фауне не слишком отличаются от моих познаний во французском языке. Однако, руками, мимикой и жестами я объясняю ему, что это за деревья. Ирван, как ни странно, почти всё понимает.

— Блянш, — говорю я, что значит «белая».

— Берёза, — говорит он и прибавляет, — «булён» по-французски.

— А-а-а, — вспоминаю я, — Булонский лес.

— Эриссон (ёжики), колкие деревья такие, — продолжаю я свои объяснения.

— Сосна и ель — подхватывает он, — по-французски это звучит просто: «пан» — сосна, а «сапан» — ель.

— Осина, — говорю я, — это под которой подосиновики, грибы с красной шляпкой. Шяпо руж.

— Понятно, — отвечает он, — осина по-нашему «трамбль».

— Трёмблян, дрожащий, — снова припоминаю я, — у нас есть поговорка такая, «дрожит как осиновый лист».

Значит, много у нас общего с французами и не только в языках.

— Лё шэн — дуб, — прибавляю я, вспоминая, что у меня в доме пол из лёшенового паркета…

К концу моих объяснений, француз уже почти теряет голос. Он совершенно охрип. Работающий на полную мощность кондиционер довершает своё пагубное дело. А я ничего, даже песню напеваю — «Шумел сурово брянский лес». Потом окажется, что Ирван двадцать лет поёт в хоре, а потому и в музыке, и в верно взятых нотах он отлично разбирается. Ну а я, по глупости, ну и, конечно, из хвастовства, на рыбалке буду петь ему песню «Я умею мечтать» Юрия Лозы.

Наконец, за окном показываются пригороды Брянска. Через десять минут поезд останавливается. На вокзале нас встречает Павел, мой компаньон по работе.

— Это Поль, — говорю я, представляя его французу, — а это Ирван.

Француз и русский секунду вопросительно смотрят друг на друга, а потом крепко пожимают руки. После этого мы укладываем наши вещи в багажник и садимся в машину. Форд Фокус уверенно везёт нас по улицам города.

Дома нас уже ждут жена и мать. Весёлые, с рюкзаками и сумками, мы вваливаемся в прихожую. Ирван сразу замечает на стене около боксёрской груши медали и ордена. Они висят на самом видном месте на вышитом моей женой коврике.

— Это моя жена сделала, — говорю я, — она у меня рукодельница. Видишь, как красиво она и коврик вышила, и медали к нему прикрепила. Награды эти моего тестя, участника Великой Отечественной войны.

Француз достаёт фотоаппарат и пару раз щёлкает. В объектив попадает также мой сэнсэй, запечатлённый на фотографии, которая на стене чуть выше. На ней он делает ката на берегу Чёрного моря в спортивном лагере в Абхазии. Потом мы с французом плавно перемещаемся на кухню.

Стол там давно накрыт и ждёт нас. Чего только на нём нет: холодный красный борщ, горячие котлеты, которые жена только-только сняла со сковородки, она их у меня потрясающе готовит, научилась ещё на Севере; толчёная картошка, малосольные огурчики, помидорчики, всевозможная зелень. Тут и петрушка со шпинатом, и кинза с укропом, зелёный лучок, сельдерей и прочее. Еды столько, словно мы собрались отпраздновать свадьбу, а не принять единственного гостя, да ещё такого поджарого.

Хотя нет. На столе отсутствует сливочное масло. Жена его не поставила. Может, забыла, а может, подумала, что это вредный продукт для европейцев. Как потом окажется — зря она так подумала.

Ирван фотографирует стол. Всё на нём сервировано очень красиво и смотрится аппетитно. Но есть ещё одна необычность в сервировке — это полное отсутствие на нём спиртного. Про него мы тоже забываем, сами-то мы давно не пьём, поэтому я даже не спрашиваю у Ирвана, хочет ли он с дороги выпить стаканчик вина...

Мама моя, конечно, помнит о таких вещах, она пятьдесят лет прожила с пьющим человеком, моим отцом, но подсказывать нам в этом деле она не спешит.

После ужина я предлагаю Ирвану прогуляться по вечернему Брянску. Бабушка опять против:

— Дай человеку с дороги отдохнуть, — говорит она, — нагуляетесь ещё.

Но француз спортивный парень. Ему 53, на три года меньше чем мне, а он до сих пор бегает марафон. Поэтому он не хочет показать мне свою слабину и сразу после ужина рвётся в бой. У себя в Морле он и своих учеников приучает к спорту. Они у него в основном выходцы с Ближнего Востока, Северной Африки и Юго-Восточной Азии. Потом он мне покажет их фотографии, сделанные где-то на пикнике. Сплошь одни смуглые и раскосые лица: тайцы, вьетнамцы, пакистанцы, алжирцы, марокканцы и прочее.

— У тебя тут одни нерусские, — скажу я.

Но Ирван не поймёт моей шутки.

— Да, — скажет он, — русских у меня только двое учеников.

И потом расскажет, что работает он учителем уже давно, что отпуск у него шесть недель, четыре из которых он путешествует по миру, иногда на велосипеде, но чаще на своих двоих. Часто ночует, где придётся. Бывает, приютят незнакомые люди, а бывает, приходится ночевать в палатке под открытым небом. Но это даже романтичнее. Он очень спортивный мужик и очень целеустремлённый.

Поэтому маму мою он слушать не стал. Для крепкого мужика это было бы неловко, тем более передо мной — русским. Я ведь потом ему тоже разные свои фортели каратистские показывал. Хотя нашу поговорку «То, что русскому хорошо, то иностранному человеку не очень»… и даже, как бы крепко он ни выглядел, ещё никто не отменял, но мы вернёмся к ней в дальнейшем моём повествовании…

На улице было тихо и тепло. Фонтаны поднимали к небу разноцветные струи и, падая, рассыпались на тысячи брызг. Вечером они у нас ярко подсвечены и потому выглядят очень красиво. Я живу в центре города, на площади Партизан. Город наш единственный в своём роде, он имеет статус города Партизанской Славы. Городов-Героев много, а наш такой один.

Лет пять назад на центральной площади провели реконструкцию. Подлатали памятник, почистили его, заново покрасили, вечный огонь сделали побольше и поярче, благоустроили прилегающую территорию. Замостили всё плиткой, поставили на площади скамейки, на которых теперь сидят пенсионеры и кормят голубей, сделали цветочные клумбы и посадили берёзки. Их сажали ещё депутаты трёх граничащих между собой областей: Брянской, Черниговской и Гомельской. Тогда мы ещё все дружили: русские, украинцы, белорусы…

Как-то потом я угощу Ирвана конфетами, карамелью, вкусными и не очень дорогими, и спрошу его:

— Знаешь, чьи они? — и сам же за него отвечу, — порошенковские. Их наша Липецкая фабрика выпускает…

— И ты можешь их есть? — удивится он.

— Не только могу, но и тебя угощаю, ведь их делают не «порошенки», а наш рабочий люд.

Мы оба невесело посмеёмся.

— У нас о таких вещах не пишут, — признается он.

— А ты им там расскажи у себя, особенно своим ученикам, как тут на самом деле дела обстоят... и не стесняйся, — попрошу я его.

Француз утвердительно кивнёт головой, а я подумаю:

«Посмотрим».