И вот мы выходим с ним из ворот нашего дома и сразу встречаемся лицом к лицу с волком. Не с настоящим, конечно, брянским серым хищником, а с его собратом из мультика «Жил-был пёс». Какие-то умельцы сварганили его из арматуры, сварили стыки, покрасили серой краской и поставили в сквере рядом с моим домом. Мне он виден из окна. Получилось настоящее произведение искусства. Памятник очень похож на оригинал из мультика, так что, кажется, тронь за его сытое пузо, и он скажет голосом Джигарханяна:
— Щ-щ-ас спою…
Горожанам приглянулся этот железный монумент, и возле него теперь всегда толпа. Фотографируются целыми семьями. Особенно он полюбился детишкам, их от серого волка за уши не оторвать.
— Наш лё лу (волк), — говорю я Ирвану и предлагаю ему сфотографироваться рядом с достопримечательностью.
Француз подходит к железному зверю, а я щёлкаю фотоаппаратом.
Только вывеска над волком почему-то не попадает в кадр, а она очень красноречива:
— Я люблю Брянск.
И вместо слова люблю нарисовано красное сердечко… Пора мне уже мои плюсовые очки брать с собой.
Отщелкав положенные кадры, мы отправляемся в парк. Он у нас имени Толстого. Писателей Толстых на Руси трое. Один, основной и всемирно известный — Лев Николаевич, и два вспомогательных: Алексей Николаевич и Алексей Константинович. Последний — наш земляк. Он первый по старшинству, потому что родился раньше других Толстых. В середине девятнадцатого века он был известным писателем и поэтом, к тому же, моим земляком.
«Средь шумного бала, случайно…», или
«Колокольчики мои, цветики степные…», — это всё его чудесные стихи, все мы помним их со школьной скамьи. Ещё мне нравится его стих «История государства Российского»:
«…Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко
Мы лучше умолчим…» —
Умолчать и тогда, и теперь — это милое дело на Руси. Но теперь этим грешим не только мы, наши западные друзья-партнёры делают это почище нас.
Третий, самый молодой Толстой, Алексей Николаевич, будущий красный граф, в своё время обласканный Сталиным, написал «Петра Первого» и «Аэлиту», а также выстругал из итальянского Пиноккио нашего русского Буратино.
Парк Толстого тоже недавно реконструировали. Нам он известен, как парк деревянных скульптур. При реконструкции некоторые его скульптуры, стоявшие со времён оных, убрали, и на их место поставили новые. Года три назад на мельничное колесо в фонтане лили воду чёртики, теперь это делают пузатенького вида мужички. Объяснили это так, что, мол, необходимо бороться с нечистью… Ладно, будем надеяться, что её мы теперь в нашем крае больше не увидим.
Проходя мимо скульптур, я думаю, что француз бросится их сразу фотографировать, но он не проявляет к народному творчеству никакого интереса. Он даже не смотрит на них. Потом он и на экспозицию репродукций картин Марка Шагала не соизволит пойти.
— А зачем они мне? — скажет он, — вот если дождь пойдёт или холодно станет, тогда я с превеликим удовольствием, а в такую погоду это делать грех.
У фонтана с мужичками, льющими воду на бывшую чёртову мельницу, он всё же останавливается. Дело в том, что от прежней экспозиции всё же кое-что осталось. Например, деревянная мышь, сидящая на столбе. Отдыхающие бросают к её ногам монетки. Если денежка не срывается вниз и остаётся возле мышки, значит быть тебе богатым. На дне фонтана монет всяческого достоинства валяется предостаточно. О чём это говорит? Лишь о том, что цыгане в отреставрированный парк вот уже два года как не ходят, их туда не пускают. Я слышал, что договорённость такая есть с местным цыганским бароном. Думаю, что и по поводу нашего автовокзала она тоже имеется, там цыган тоже давно не видно.
Я показываю Ирвану на пять или шесть монеток, застрявших в руках мыши. Как таковое возможно, представить я не могу. Видать, и в Брянске есть очень богатые люди, хотя их и не так много…
Бросаем и мы несколько монеток к ногам мыши, две из которых застревают. Это хороший знак.
После этого мы продолжаем путь к аттракционам. Их уже Ирван разглядывает с неподдельным интересом. Пока он это делает, к нам подходит местный сторож Витька. Витьке уже пятьдесят восемь, и он мой хороший друг. Выглядит он так, будто это он директор парка, а никак не местный сторож. Одевается он всегда по моде, много читает, в своё время одолел мой «Ирреальный Мир». Местные девчонки к нему неравнодушны и не прочь иногда продежурить с ним до утра.
Я знакомлю его с французом, и он сходу предлагает нам прокатиться на карусели.
— Бесплатно, — говорит он.
Ирван с сомнением смотрит на ржавые цепи, к которым прикреплены кабинки.
— У нас бы за такой аттракцион хозяина арестовали, — говорит он, — а сам аттракцион тут же закрыли. Взгляни, — обращается он ко мне, — видишь ты тут хотя бы намёк на безопасность, а на каруселях полно детей.
Витька не слушает его и продолжает нас уговаривать, упирая на то, что «ведь бесплатно».
— В следующий раз, — говорит француз, — когда опять приеду, тогда и покатаюсь... вот вместе с ним, — кивает он на меня.
Потом Витька, а вернее, Виктор Иванович, жмёт нам руки, и мы с ним прощаемся. Вдогонку он нам ещё что-то кричит про рыбалку.
Выйдя из парка, мы оказываемся на бульваре Гагарина. Он тоже был недавно реконструирован, вернее, отстроен заново. В прошлом году здесь был установлен памятник первому космонавту планеты. Молодой и красивый Юрий вышагивает в своей длинной шинели по нашей улице. Когда-то он шагал по ней на самом деле. Это было в далёком 1966-м году, когда он был в нашем городе с визитом.
Автор скульптуры Равиль Юсупов изобразил Гагарина в высшей степени достоверно: и знаменитая улыбка сияет на его лице, и развязанный шнурок красуется на своём месте.
Но шнурок на правом ботинке развязался у Гагарина не здесь, не в нашем городе, а в аэропорту «Внуково», когда он шёл по красной ковровой дорожке с докладом к Хрущёву. Краем глаза Юрий видел развязанный шнурок и очень боялся на него наступить.
«Вот сейчас споткнусь, — думал он, — и растянусь на виду у всего человечества».
Слава Богу, этого не случилось.
За год и ботинок, и шнурок жители нашего города отполировали до зеркального блеска. Каждому обязательно нужно их потрогать.
Трогаем и мы. Затем я фотографирую Ирвана рядом с первым космонавтом планеты, а он фотографирует меня.
— Знаешь, кто это такой? — спрашиваю я.
— Конечно, — утвердительно кивает француз, — Юрий Гагарин, первый космонавт.
— А на кого он похож, знаешь? — продолжаю я допрос.
Ирван жмёт плечами.
— На моего брата, — говорю я, — мой брат в своё время тоже был военным лётчиком, и лет двадцать назад выглядел точно так же, как молодой Юрий…
Мы трогаем развязанный шнурок ещё раз, при этом я на всякий случай загадываю желание, мало ли — вдруг исполнится, и смотрим на заходящее солнце. Оно уже почти скрылось за трибунами футбольного стадиона.
Над нашими головами зажигаются фиолетовые огоньки.
Их тысячи. Они развешены на растяжках над всем бульваром, от входа в парк и до площади Ленина.
— Красиво у вас, — говорит восхищённо Ирван.
— А ты не хотел ехать в Брянск, — качаю я головой.
В конце бульвара мы подходим к стене пятиэтажки, на которой прикреплён стенд с военачальниками, героями Великой Отечественной войны. Стенд соорудили недавно, за пару дней до 9-го Мая, до юбилея Великой Победы. Моей маме в этот день исполнилось уже 85-ть. Мы останавливаемся у стенда. Первый слева на нём маршал Жуков, четырежды герой. Его портрет знают во всём мире, Ирван тоже знает великого полководца в лицо. Затем следуют маршалы: Рокоссовский, Конев, Василевский и далее по порядку, как мы привыкли видеть в школьных учебниках.
Я останавливаюсь перед портретом Чуйкова. Это под его командованием 62-я Армия защищала Сталинград.
— Бабушка моей жены, баба Дора, — говорю я Ирвану, — служила в молодости у этого маршала главным поваром и тоже была в Сталинграде…
Не знаю, вспомнит он потом об этом, когда будет посещать в Волгограде Мамаев Курган.
Дальше мы идём через площадь Ленина, и я показываю Ирвану одноимённый памятник. Недалеко от него недавно установили другой — сове, или филину. Я не различаю этих пернатых созданий, думаю, что это вообще одна и та же птица.
Трёхметровый монумент, в отличие от волка, сделан из берёзовых прутьев. Возле совы тоже теперь всегда толпа зевак. Потом мы идём дальше, к драмтеатру. Напротив здания драмтеатра памятник Тютчеву. Ирван показывает на него рукой и говорит:
— Фёдор Тютчев.
— Наш земляк, — уточняю я, — и Фёдор пишется через «фиту», старинную русскую букву. Я тебе потом днём покажу, когда светло будет.
Миновав драмтеатр, мы оказываемся у ЦУМа, центрального универмага. Напротив него высится здание областного УВД, красивое и подсвеченное не хуже Кремля.
— Здесь наша полиция ютится, — говорю я Ирвану, — вернее, её руководство.
Француз удивлённо смотрит на меня.
— Они тут нехило устроились, — подтверждаю я его удивлённый взгляд.
— Что значит, нехило? — спрашивает он.
— Значит: хорошо, прекрасно, восхитительно, — перечисляю я эпитеты, — трэ манифик по-вашему.
— Теперь и я могу так говорить: «нехило»? — смеётся француз.
— Можешь, только не у меня дома…
А до него остаётся уже рукой подать, осталось пересечь дамбу через Нижний Судок, подняться наверх, и вот он мой дом. Местные жители дали ему прозвище «Дом с часами», и под этим именем его знают все в городе…
Через овраг мы переходим по дамбе, сплошь заросшей деревьями и высокой травой. Из его глубины веет прохладой. Ирван останавливается на смотровой площадке.
— Эту дамбу, — говорю я, — насыпали пятьдесят лет назад. Раньше тут был деревянный мост.
— Что есть дамба? — интересуется француз.
— Понт (мост), — отвечаю я, стараясь выражаться по-французски, — ну не совсем «понт», он из песка, «лё саблё», — уточняю я, вспомнив, как будет по-французски песок, — люи аппортэ дё ля ривьер Десна (его принесли из реки Десны), но не в карманах, конечно, а намыли, — это я уже заканчиваю по-русски.
Ирван таращит на меня глаза, но как ни странно, всё понимает. Наверное, мой французский вперемешку с русским не так уж плох.
— Иси рэспирасьон бьян (здесь дышать хорошо), — заканчиваю я свои мудрёные объяснения.
Дальше мы идём молча.
Но вот, наконец, и мой дом. Часы на его башне показывают десять часов. В начале августа в это время уже темно, да и самоё время в прошлом году сдвинули на час ближе к ночи. Говорят, что сделали это в последний раз. Посмотрим.
Дома нас уже заждались, спать никто не ложился. Моя мама опять волнуется.
— Заморишь ты нашего француза, — говорит она, — дай человеку отдохнуть с дороги. Я там вам настой сделала из дубовой коры, напои его обязательно на ночь. Кашлять не будет. И ещё медку подлей в чай…
Я выполняю все её распоряжения, ведь я по-прежнему для неё маленький неразумный сынок. С сегодняшнего дня она так будет величать и француза.
Но, наконец, все распоряжения получены, и мать желает нам спокойной ночи.
Мы остаёмся с Ирваном одни, мы пьём горячий ароматный чай и молчим. Слов на сегодня достаточно. Усталость бродит по нашим телам, но эта усталость приятная. Длинный-длинный день, наконец, закончился.
Жена стелет французу постель в зале на раскладном диване, я провожаю его до места. На пододеяльнике и на наволочках чёрно-рыжими нитями вышиты два тигра. Это бельё я купил в турецком Авсалларе, и мы им ещё не пользовались ни разу.
За окном в сквере всё ещё горят фонари. Их отключат только в половине второго. Свет от них отражается в моих окнах и потом, проходя через папоротники в высоких кадках, которыми моя жена уставила всю комнату, она любит всяческую заморскую зелень, свет этот ложится на потолок, разрисовывая его сказочными узорами. В такой комнате приятно будет жить французу.
Мы желаем друг другу «бон нюи» и идём спать. На душе у меня благодать, полнейшее чувство выполненного долга.