Михалев Виталий Михайлович родился 8 августа 1946 года в г. Карачеве Брянской области. В 1963 году окончил среднюю школу №23 в г. Орле. С 1963 по 1967 год учился в Орловском государственном педагогическом институте на физико-математическом факультете. С ноября 1967 по декабрь 1968 проходил службу в рядах Советской Армии, прошел курсы офицеров запаса (старший лейтенант). Работал преподавателем в ВЗФЭИ, БГУ, сейчас на пенсии, проживает в г. Брянске.
В период с 4 января по 14 марта 1987 года принимал участие в ликвидации последствий аварии на ЧАЭС в должности старшего дозиметриста, выполнял дезактивацию 3-го энергоблока, работал на 4-м блоке.
ВОСПОМИНАНИЯ О ЧЕРНОБЫЛЕ
Главы из дневника
Это было нежданно. 4 января 1987 года в 11 часов дня позвонили: явиться в военкомат. 2 часа на сборы. Пересыльный пункт, и вечером в автобусе мы катили в Курск. Я не могу сказать, что не хотел туда ехать, но и не могу сказать, что хотел туда ехать. И только в дороге я понял, что не надо было ехать. И хотя было уже поздно, я все еще надеялся. В Курск привезли 33 офицеров, а отобрали 26. Напрасно я говорил, что у меня трое детей; ведь знали, что от двух жен и сын совершеннолетний. Мне было уже 40 с лишним, и был я старшим лейтенантом запаса.
Курский пересыльный пункт – трехэтажное мрачное здание дореволюционной постройки с закругляющимися кверху окнами. Огромный зал с двухъярусными койками без матрасов, спертый воздух. Нас тут переодели в солдатское х/б и бушлат. И началась дорога смерти. Поезд на Киев уходил в 2 часа ночи. Читать не мог, книги оставил в Курске. Сидел на кровати и тупо глядел перед собой. Тоска. Ехали в Киев в общем вагоне; спали, положив вещмешок под голову. Из Киева в 3 часа дня поехали на Белую Церковь электричкой в другой пересыльный пункт. Я много думал, и как следствие разболелось сердце. Я бился «головой о железную клетку», но она уже была заперта. В Белой Церкви я пошел в санчасть по поводу сердечных болей, но там равнодушно посмотрели и посоветовали не волноваться. Огромную массу солдат и офицеров на другой день погрузили в машины и в трескучий мороз повезли на Чернобыль. Вовремя я сообразил стать старшим машины и забрался в кабину. Ехали часов 5-6. Что терпели ребята в кузове, трудно сказать.
Прибыли мы в 26-ю бригаду химической защиты. Меня определили начальником связи в 1-ый батальон. Сразу потерял голос, давали йод в таблетках. Несколько дней жил в палатке вместе с солдатами. Внутри палатки находится печка, сложенная из кирпичей с железной трубой, выходящей наверх. Потом вместо уволившегося моего предшественника поселился во 2-ом офицерском общежитии в 14-ой комнате. Там помещалось 7 человек. 8 дней я не ездил на станцию, ходил в наряды и побаивался ехать туда. Начальником штаба был старший лейтенант Болтовский Андрей (Болконский-князь – так звали его все). Он молодой парень лет 25 с тонкими правильными чертами лица (кадровый военный). Для него я, естественно, тюфяк. Не умею подойти и отдать честь, скомандовать правильно и т.д. Много я от него получал ругани и брани. Первый раз на станцию я ехал с превеликим любопытством. Ведь столько разговоров о ней было на гражданке. Авария на ЧАЭС в конце апреля 1986 года – самое памятное мировое событие.
Но вначале подъем в 5 часов 30 минут, беганье на автопарк за машинами, плац, где отправляющиеся на станцию побатальонно ждут команды замкомбрига: в походную колонну поротно и т.д. Колонна машин (ЗИЛ-151) растягивается на километр и более; мороз за -300С. Разумеется, стараешься попасть в кабину, хотя не всегда это выходит. В кузове, как и в кабине, натягиваешь «лепесток» (намордник) – система индивидуальной защиты и начинаешь дремать. Колонна идет со скоростью 35 км/час, а ехать надо 40 км. Поражает безжизненность пространства, диск яркого солнца встает над горизонтом, и угрюмая картина: деревни вдоль дороги (Копачи, Лелев, Черевач, Залесье и др.) – это дома с погасшими окнами, занесенные снегом. Ни дымков, ни собак, ни птиц. Заколоченные двери магазина, школа – все мертво. И… наконец, станция: труба над 3-им и 4-ым блоками, закрытая с железными перекладинами вдоль всей ее длины, и саркофаг, ступенчатое сооружение с листами свинца и железа. Рядом стоит огромный кран. Вокруг территории брошенная, разбитая техника: машины, даже тепловоз, какие-то железки, балки и т.д., и «рыжий лес» - сгоревший, мертвый сосновый лес. Тихо и как будто все гудит: опасно, большой фон. 3-ий энергоблок внутри так огромен с многочисленными переходами, переплетениями труб, стальными дверями, малопонятными комнатами – помещениями, что заблудиться здесь легче, чем в большом лесу. «Подводная лодка», да и только.
Солдат много, и все на одно лицо с намордником. Помещения моют, долбят стены и пол отбойными молотками, освинцовывают и впитывают в себя бета-пыль и гамма-лучи. Одно «хорошо»: ты заходишь в комнаты, измеряешь гамма-фон, расставляешь солдат по местам работы и находишься то в штабе, то в «отстойнике» - места с малым фоном и возможностью попить минеральную и отдохнуть. Был я и в более спокойных местах: 81 здание – щит управления выпарными аппаратами 1 и 2-го блоков. Там, далеко от начальства, можно снять лепесток, поболтать с гражданскими, попить пепси-колу, позвонить домой. Ну, естественно, были и «тяжкие» места – химцех, саркофаг, транспортный цех, подвалы-отметки «-6» (6 метров ниже земли), крыша третьего блока.
Если я и моя команда «сгорала», т.е. набирала по расчетам предельно допустимую норму за день (0,6 рентгена), то солдаты мылись и после обеда, который проходил в столовой 15 рядом со строящимися 5 и 6 блоками (еду привозили из бригады), ехали домой (в бригаду). А обычно работа заканчивалась в 16-1615. Потом, переодевались, душ и по машинам. В части надо чистить снег, ходить в наряды. Я часто назначался дежурным по батальону. В 1720 - развод и впереди ночь; в час, три и пять часов - доклад дежурному по части, что все спокойно, происшествий нет. Холод, в палатках возле печки мокрые сапоги и валенки, портянки. Заходишь и сбрасываешь их, хотя понимаешь, что это нехорошо. Но что делать? Ведь если пожар, то палатка горит 3-5 минут и гибель людей, суд и тюрьма. И так на станции, где отвечаешь за команду, на дежурстве, где отвечаешь за батальон. Все дни пребывания здесь (п. Ораное в 40 км от ЧАЭС) жил на пределе (с 07.01.87г. по 14.03.87г.). Что и говорить: хотелось жить и выйти живым домой, а не в тюрьму или еще куда-нибудь. И концерт (приезжали в январе артисты ПВО Московского округа), и кино (практически не ходил), и телевизор (смотрел в основном, когда дежурил) воспринимались не так, как на «гражданке». Они воспринимались с затаенным чувством обреченности, скованности. Вот ты смотришь программу «Время». Где-то идет жизнь, решаются какие-то проблемы сева, производительности труда, стройки, а ты все это смотришь с сознанием того, что живешь, быть может, последние часы, дни.
В этой экстремальной ситуации, где функционирует ОГОЗ (оперативная группа особой зоны), люди ведут себя по-разному, но в основном по принципу: своя рубашка ближе с телу. Хотя есть действительно люди с элементом самопожертвования, честности, стойкости.
Меня увольнял и большую часть срока я служил под командованием командира батальона майора Пархоменко. Среднего роста, простой, с короткой шевелюрой и обычными чертами лица. Добр, на совещаниях, которые устраивались каждый день в 2100 (когда 2030, когда 2200 и т.д.), ругает всех подряд: командиров рот за бездушное отношение к подчиненным, к своему хозяйству (палатки, БРДМ и т.д.), начальников служб за свои недоделки. Воцаряется звенящая тишина. И хотя он каждый раз говорит: хватит совещаться и ругаться, пора работать, каждый день одно и то же: солдат плохо покормили, не знает своей дозы, не умеет отдать честь, обратиться к начальству, техника не на ходу и т.д., и т.п. Кстати, БРДМ – это боевая радиационно-дезактивационная машина.
В армии, по-видимому, распространен такой обычай, и комбат часто о нем говорил, - это взять, украсть у другого, других, чтобы у тебя это было. Краска, бетонные плиты, столы и стулья, ДСП и т.д. – все это взято, «украдено» на станции. Правда, это на благо армии. Никогда я также не сталкивался с приемом-передачей должностей. Если твоя должность связана с материальными ценностями (командир роты, начальник автослужбы и т.д.), то это, как говорится, самое плохое. Когда должность сдаешь, то выясняется, что чего-то не хватает. И значит, надо платить в размере должностного оклада. Все лето, осень и зиму сдавали и принимали должности офицеры кадровые и запаса чисто формально. А когда я увольнялся (14.03), начались строгости. То, что техника была разворована, списана когда-то и что ты ее принимал некомплектной, никого не волновало и не волнует. Ты обязан ее укомплектовать как хочешь и как можешь. Воруй, езди на станцию, ищи там, списывай в могильник ЧАЭС за подписями комбрига и выше и т.д. Многие, увольняясь, поплатились окладами. Я как начальник службы связи не материально ответственное лицо, мог тоже поплатиться окладом за халатность. Ведь техника связи батальона: две радиостанции Р-140 и ремонтная мастерская некомплектны были. Но благо, что вначале сдавал должность командира взвода связи Фролов Н. – старший дозиметрист батальона, от которого зависела судьба моей ежедневной дозы в плане перебора и наказания, чуть пониже меня, рыжеватый, лет 30. И хотя по должности он должен подчиняться мне, но фактически было наоборот. Худой и бледный, он каждый день обязан был ездить на станцию, не ходил в наряды, не занимался никакой связью. Его основная обязанность - знать гамма-фон всех тех помещений, где мы работаем. Балагур и весельчак, он говорил о бессмысленности жизни, об умении подчиняться обстоятельствам. Я стремился с ним ладить. Вообще я стремился ладить с любым начальством и особо не портить отношения с подчиненными: увы, я ведь, кроме поездок на станцию старшим команды и хождения в наряды, ничем не занимался да и не хотел заниматься. Под давлением начштаба я изучил инструкцию по настройке радиостанции Р-123М, что установлена на БРДМ, а изучить, что есть и чего нет на Р-140 и ремонтной мастерской, я не хотел (не мог, не желал); меня приводила в ужас сама работа по читке формуляров, осмотра того, что есть, а чего нет. Разумеется, в глазах многих я выглядел бездельником. Если других на совещаниях ежевечерне ругают: командиров рот, начальников служб (в особенности начвеща, начпрода, начальника автослужбы), то меня практически никогда не ругали. Это, естественно, вызывает зависть. За свою неуклюжесть в смысле воинских уставов и безделие по отношению к людям и технике меня прозвали Конрад Карлович. Эту кличку дал лейтенант Плотицын, мой земляк, который служил помощником начальника штаба в ОГОЗе, – маленький, рыжий, с тонкими, правильными чертами лица и золотым зубом (30 лет). Конечно, он бабник. Он себе сделал 25 рентген (премия единовременная в 3 оклада + 5 окладов), хотя занимался бумажной работой.
Разумеется, я отбивался, когда сильно напирали, давал сдачи, отпор. Но мое доброе лысое лицо привлекает всех, как мух на мед. Они думают, что можно поиздеваться, но быстро убеждаются в обратном.
Начальник штаба майор Тышнюк (сменивший старшего лейтенанта Болтовского), высокий, лысый, горбившийся мужчина лет 40, хотел поступить в академию. Узнав, что я математик, он попросил меня изложить в тетради основы элементарного дифференциального и интегрального исчисления. Математической литературы нигде нет. Кое-что я накропал. Это позволило мне просить его съездить в Чернобыль или Иванков сфотографироваться на удостоверение участника. Он повез меня в Чернобыль на Уазике, закрепленном за ним. Чернобыль оказался городком типа Карачева: много частных домиков и ряд пятиэтажных, которые также вымерли. В универмаге все продукты лежат под пленкой. Хотя сфотографироваться мне не удалось, я остался доволен поездкой: посмотрел Чернобыль. Потом я с новым зам. по тылу, подполковником Барановским – среднего роста мужчина с крестьянским лицом, на котором написано желание кричать и топать на провинившегося, съездил в Иванков (80 км от ЧАЭС). Двухэтажный кирпичный дом быта находился там же, где и универмаг, кафе. К нему поднимаешься улицей, возвышающейся от полого узла связи, где на переговорном пункте много солдат и офицеров, а на пятачке возле почты полно военных машин. Назад я уже ехал на попутной, чудом подвернувшейся нашей машине с офицерами 2-го батальона.
Хотел посмотреть Припять, но видел из кабины только верхние этажи 9-этажек и мост. Ведь дорога на территорию ЧАЭС дает развилку: налево от указателя с бетонными буквами «Припять, 1970» начинается город, находящийся в 3 км от станции, а к слову, Чернобыль находится в 16 км от станции.
Зима в этом году действительно была «ядерная». Снежный покров в особой зоне раз в 5 превышал обычный. К тому же, и в январе, и в феврале было очень холодно. Холодным оказалось и начало марта, что нетипично для этих мест. Занесенные снегом безжизненные пространства, сгоревший возле станции «рыжий» сосновый лес, обнаженная красная песчаная почва под вырубаемым зараженным лесом и снимаемым слоем почвы (до метра глубиной) - все это давило на психику. Казалось, что так будет всегда и везде до второго пришествия Христа, что нет уже городов и полей, где можно ходить без лепестка или респиратора, нет прилавков в магазинах без полиэтиленовой пленки, нет открытых смеющихся лиц.
Где-то в начале марта усилились головные боли, начиная от затылка вниз. Я пошел в санчасть. Дежурный врач – старший лейтенант второго батальона поставил диагноз: посттравматическая энцефалопатия. Каждый день я стал получать уколы магнезии и алоэ. Меня освободили от нарядов и поездок на станцию. И, разумеется, я стал просить комбата об увольнении в запас: ведь дозу я набрал (более 15 рентген), срок тоже – более двух месяцев. По рапорту начальника БМП (бригадный медпункт), капитана Паршикова, меня уволили 14 марта без замены.
Последние недели перед увольнением я сдружился с кадровым офицером лейтенантом Андреем Сазоновым – 25-летним молодым парнем, прямо-таки с приятным девичьим лицом. Это он мне сделал удостоверение участника в обмен на ножы лежат под пленкой. Хотя сфотографироваться мне не удалось, я остался доволен поездкой: посмотрел Черноб, дозиметр ДПГ и что-то другое, уже не помню. Недавно получил от него письмо, где писал, что теперь уже для подачи на замену и увольнения нужно не 15, а 18 рентген, а мне замены так и не было.
Хорошо, что уехал. В Киев из нас уезжали 10 офицеров из 6 батальонов. Разумеется, в Киеве ребята напились. Одного нашего брянского земляка пришлось вести на поезд из милиции, где он все порывался избить милиционера. Многое прощается чернобыльцам. Ехал я через Орел, остановился там у Наташи и передал для Славика 100 рублей. Он сейчас служит в Москве, в охране бронетанковой академии (неплохо устроился). У каждого своя жизнь, и я рад, что свой долг выполнил до конца.
P.S. Мне понравился замполит второй роты, лейтенант запаса Макушев, с прямым волевым лицом. Это он на совещании поднял вопрос о «мертвых душах» - солдатах и офицерах, включаемых в наряд на АЭС, но не выезжающих. И хотя есть люди, которые нужны в части и в качестве поощрения могут получать «ходку», тем не менее, превращать это в кормушку нельзя. Таким, как он, трудно, но, наверное, именно такие люди двигают перестройку и первыми идут в атаку.
P.S. 2. С младшим сержантом С. Блинковым мы встретились только один раз. Он среднего роста, красивый блондин с такими же белыми усами. Женат, 25 лет, двое детей, второй ребенок родился недавно. Я был дежурным по батальону, а он – моим помощником. Дежурство прошло, слава богу, нормально. Он немного грубоват и задумчив. Потом я слышал, что его забрали в Апачичи – деревня, где, очевидно, находится какой-то штаб, где живут генералы. Там он их и обслуживал, пока где-то не погас свет, и он пошел один «исправлять», взялся за какую-то дверь и больше не вернулся. Из Киевского морга гроб замполит повез сразу на его родину, в Тульскую область. Земляки его, простые ребята-солдаты, подходили ко мне и спрашивали, можно ли с ним проститься. Что я им мог сказать? Я сам не знал, привезут ли гроб в часть, и вообще это известие было малоприятным. Офицеры бригады собрали каждый по 10 рублей, солдаты – кто сколько мог. Позже замполит (подполковник Новокрещенов, среднего роста, круглолицый, из Рязанского военного училища связи и хорошо, с разумной долей эгоизмако мне относившийся) рассказывал: жена была в шоке, все плакала и говорила: «Я чувствовала, что он не вернется». Был военком, оркестр, замполит привез продукты. Жила семья Блинкова у отчима его жены, и там были свои ссоры, нелады, проблемы.
Перед похоронами жена молодая, фактически девочка, уже и не могла плакать. Тяжело об этом писать, но это и есть суровая правда жизни.
На одном из совещаний комбат говорил, что в 25 бригаде повесился офицер, а в последнее время был задумчив. И как вывод: больше общаться с солдатами, знать, что они думают. Были и самовольные отлучки, фактически побеги.
Да, трудно выдерживать особую обстановку в особой зоне!
У меня нет желания заканчивать эти записки печальным звуком. И хочется рассказать о старшем лейтенанте Епишеве – тюфяке высокого роста с тонким длинным носом и часто моргающими глазами (он близорук). У него всегда «сгорала» команда и он вместе с нею (не мог рассчитать правильно время работы, и солдаты перебирали); и дежурил он по батальону всегда с замечаниями, и техника у него разукомплектована. И постоянные нарекания, замечания, наряды вне очереди. В сущности, он хороший добрый малый из Подмосковья, знающий специалист в своей области. Но несколько неповоротлив и часто попадает впросак.
Он мне как-то говорил, что не верит ни в какие льготы и крупные денежные суммы, которые мы должны получить там, на гражданке. Сам он рассчитывал получить рублей 600 и с женой поехать на юг, сходить в Москве в хороший ресторан. Последнее с супругой они делали регулярно, очевидно, раз в месяц, благо Москва рядом (на электричке добираться в пределах часа). Он и запомнился грустно смотрящим на меня, уезжающего из этих мест, где каждый не хочет пребывать слишком долго, разве что лейтенант Борис Фальковский, молодой москвич, чернявый, с усами и повадками ленивого слона. Он хорошо поет и играет на гитаре. Когда ему пришла четвертая замена (от первых трех он отказался), то для него наступил «черный день». Он ходил мрачный, ведь надо отсюда уезжать, где хорошо кормят и платят 3 рубля 50 копеек в сутки, да еще идут ходки на станцию; а ездил он туда каждый день, так как был старшим команды, ездившей на АБК-1, где нужен пропуск (это административно-бытовой корпус 1-го и 2-го блоков). Там его команда мыла полы, чистила снег, а он отдыхал и обедал в гражданской столовой, где давали яблоки, апельсины и шоколад (ко всему тому, что давали и нам, но только без этих деликатесов). Итак, в наряды он не ходил. Так чем это не жизнь, считал он. А дома ведь его никто не ждет (жены и детей нет). Наконец, уехал и он.
Уехал и я!!!
И окончена повесть моя!!!
Хотя и вспоминаются порой машины
И любимые зимой кабины,
Где мы с кем-то из офицеров запаса сидим и дремлем в лепестках!
Мечтая о летних отпусках!!!?!
P.S. Горбачев шлет все новые инициативы по разоружению. Уже мы согласны на «нулевой вариант» и ликвидацию РСД и оперативно-тактических ракет без рассмотрения СОИ, хотя в Рейкьявике все подавали в пакете. Да… слабы, слабы.
P.S. Встречаемся на ежегодных встречах 26 апреля (в день поминовения взрыва на ЧАЭС) с теми, с кем служил и которые рядом: Александр – бывший секретарь комсомольской организации 1-й роты. Еще держится молодцом, а я вспоминаю, как украли нагреватель из ленинской комнаты и командир роты приговаривал Александру как ответственному за имущество ленкомнаты: а кто-то будет денежки платить (максимальным наказанием был размер ежемесячной зарплаты). Встречаюсь и с капитаном, который был ответственным за наше питание. Слаб, инвалид II группы (связь с ЧАЭС не поставили). Ну и, конечно, Борис (он служил во втором батальоне) – высокий, круглолицый, посильнее всех нас, наверное. Был председателем нашего областного Совета ликвидаторов. Потом держал частное предприятие по ремонту помещений, где работали бывшие ликвидаторы. Активно помогал всем нам и деньгами, и советом, и подарками. А сейчас все мы разваливаемся. Приведу в заключение два стихотворения, написанные по горячим следам.
У каждого своя война!
Своя беда, свои волнения.
А у меня – Чернобыль!
Ерунда? А сердце стонет – невезение!
Я ушел из жизни этой,
В жизнь иную перешел,
Ничего я не доделал,
Ничего я не нашел!
Пять тридцать утра,
Бригадный плац, прожектора!
Стоим и ждем отправки на ЧАЭС!
В «походную колонну!» – командует отец,
Семенов – зам. комбрига!
И наша славная квадрига
Чеканит шаг и честь нам отдает!
Четвертый блок мне впился в бок!
А саркофаг?
Он тянет словно маг!
И в ночь до рассвета
Садимся в машины,
Колонна идет на ЧАЭС!
Моя песня допета,
Моя песня пропета,
И надежда ушла в «рыжий» лес!
Любого человека, как и государство, искренне жаль, ибо слишком велики искушения, окружающие их. И в то же время их не жаль, ибо они поддаются этим искушениям.
Разумеется, не надо по дури лезть под пули. Но если Родина позвала и тебе довелось жить в трудное для Родины время, то надо идти и выполнять свой долг. С благословения Божьего я рад, что мне пришлось выполнить это!