До гроба страсти не избуду.
В края чужие не поеду.
Я не был сроду и не буду,
каким пристало быть поэту.
Не в игрищах литературных,
не на пирах, не в дачных рощах ‒
мой дух возращивался в тюрьмах
этапных, следственных и прочих.
1. «Мы в той Отчизне родились, которой больше нет…»
В январе 2023 года исполняется 100 лет со дня рождения Бориса Алексеевича Чичибабина (1923-1994) ‒ замечательного русского поэта.
…При Сталине его посадили за решетку, при Брежневе изгнали из Союза писателей, в независимой Украине ругали за отсутствие нового патриотизма. А он хотел одного: «Дай Бог свое прожить без фальши». И ему ‒ одному из крупнейших поэтов минувшего столетия ‒ «преподнесли подарок» к его юбилею ‒ отлучили от насквозь фальшивой «Спілки українських письменників» (по-нашему «Союз писателей Украины»).
… А было у него всё не как у людей: выглядел Борис Чичибабин человеком нескладным, с улыбкой застенчивого ребенка, совершенно для славы неприспособленным, долговязым и сутулым ‒ словно стесняющимся своего роста. И поэтический псевдоним он себе взял длинный, неудобный, под стать фигуре. Хотя паспортная фамилия, по усыновившему его в младенчестве отчиму, куда милее для слуха ‒ Полушин. О родном отце Бориса Алексеевича известно лишь, что звали его Иван, фамилия ‒ Авдеев.
В Википедии о нём, в частности, сказано: «Уникальность творческой манеры Чичибабина определяется гармоничным сочетанием истинного демократизма с высочайшей культурой стиха, ясности «содержания» ‒ с изощрённостью «формы», которая, однако, никогда не затрудняет восприятие его стихов. Афористичность формулировок и проникновенный лиризм позволяют обоснованно возводить начала чичибабинской поэтики к двум таким несхожим по манере классикам русской словесности, как Н.А. Некрасов и А.А. Фет». Кстати, ещё до того, как я прочитал эти строки, мне в голову пришли другие, и, как оказалось – неслучайно:
…Когда-то Лев Толстой говорил о творчестве А.А. Фета: «И откуда у этого добродушного офицера берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов».
Так вот, перефразируя эту цитату можно было бы сказать: «Откуда у этого обыкновенного советского бухгалтера взялась такая необычная лирическая и в то же время суровая дерзость ‒ свойство великих поэтов - чтобы так точно описать всё то, что происходило с нашей страной в 20 веке?!»
Значит, не таким уж простым бухгалтером он был или как сам себя называл «конторской крысой»,…если смог, например, после распада нашей страны написать такие пронзительные строки:
«Плач по утраченной Родине»
Судьбе не крикнешь: «Чур-чура,
не мне держать ответ!»
Что было родиной вчера,
того сегодня нет.
Я плачу в мире не о той,
которую не зря
назвали, споря с немотой,
империею зла,
но о другой, стовековой,
чей звон в душе снежист,
всегда грядущей, за кого
мы отдавали жизнь,
С мороза душу в адский жар
впихнули голышом:
я с родины не уезжал ‒
за что ж ее лишен?
Какой нас дьявол ввел в соблазн
и мы-то кто при нем?
Но в мире нет ее пространств
и нет ее времен.
Исчезла вдруг с лица земли
тайком в один из дней,
а мы, как надо, не смогли
и попрощаться с ней.
Что больше нет ее, понять
живому не дано:
ведь родина ‒ она как мать,
она и мы ‒ одно…
Ее судили стар и мал,
и барды, и князья,
но, проклиная, каждый знал,
что без нее нельзя.
И тот, кто клял, душою креп
и прозревал вину,
и рад был украинский хлеб
молдавскому вину.
Она глумилась надо мной,
но, как вела любовь,
я приезжал к себе домой
в ее конец любой.
В ней были думами близки
Баку и Ереван,
где я вверял свои виски
пахучим деревам.
Ее просторов широта
была спиртов пьяней…
Теперь я круглый сирота —
по маме и по ней.
Из века в век, из рода в род
венцы ее племен
Бог собирал в один народ,
но божий враг силен.
И, чьи мы дочки и сыны
во тьме глухих годин,
того народа, той страны
не стало в миг один.
При нас космический костер
беспомощно потух.
Мы просвистали свой простор,
проматерили дух.
К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет…
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет…
2. Штрихи к биографии
Большая часть жизни поэта прошла в Харькове. Еще в юные годы за бунтарские стихи, оппозиционные режиму Сталина, он был арестован и пять лет провел в северном лагере.
БЧ (Бориса Чичибабина) арестовали в июне 1946-го ‒ во время летней экзаменационной сессии. Обстоятельства его «дела» нигде не освещались и, полагаю, еще станут предметом внимания биографов. Для человека, не понаслышке знакомого с работой советских сыскных и карательных органов, в истории его ареста и осуждения есть нечто загадочное. Зачем, например, его увезли во время следствия из Харькова в Москву, где он сидел на Лубянке и в печально знаменитой Лефортовской тюрьме? (Между прочим, и в одной камере с пойманным в конце войны, в эмиграции, деникинским генералом Шкуро ‒ вскоре после этого расстрелянным...)
Когда наступила перестройка, у Чичибабина принялись брать интервью. Задавали и вопрос: за что же он сидел? Борис отвечал примерно так: «Да ни за что. Ну, может, что-то такое сказал «не так» ‒ или написал...»
И это, конечно, верный ответ. Но слишком общий. На самом деле все близкие и друзья связывали его арест с совершенно конкретным стихотворением ‒ куплетами, перемежавшимися рефреном «Мать моя посадница!..»
И в лирике молодого Чичибабина, и в его творчестве зрелых лет была заметная политическая струя. Притом ‒ резко критическая. Как и многим из его сверстников и современников, ему претили произвол, казенщина, бюрократизм, общественное разложение и коррупция, которые пышным цветом расцвели на исходе войны и особенно после победы.
Критика такого «порядка» допускалась лишь в строго дозированном размере. Можно было «клеймить» только пресловутые «неполадки в продпалатке», любое обобщение могло стоить чести, достоинства, а то и свободы. Именно в те дни, когда шло следствие по «делу Полушина», разразился идеологический погром, среди жертв которого оказались и сатирики: знаменитый Михаил Зощенко, харьковский остроумец Александр Хазин, а вместе с ними ‒ все в советской литературе, что хоть немного могло претендовать на смелость и независимость. А вернее будет сказать, что «дело» юного поэта явилось частным случаем гигантской превентивной расправы.
Вот те крамольные куплеты БЧ:
Что-то мне с недавних пор
на земле тоскуется.
Выйду утречком во двор,
поброжу по улицам,
погляжу со всех дорог,
не видать ли празднества.
Я ‒ веселый скоморох,
мать моя посадница.
Ты не спи, земляк, не спи,
разберись, чем пичкают.
И стихи твои, и спирт ‒
пополам с водичкою.
Хватит пальцем колупать
в ухе или в заднице!
Подымайся, голытьба,
мать моя посадница!
Не впервой нам выручать
нашу землю отчую.
Паразитов сгоряча
досыта попотчуем:
бюрократ и офицер,
спекулянтка-жадница ‒
всех их купно на прицел,
мать моя посадница!
Пропечи страну дотла,
песня-поножовщина,
чтоб на землю не пришла
новая ежовщина!
Гой ты, мачеха-Москва,
всех обид рассадница:
головою об асфальт,
мать моя посадница!
А расправимся с жульем,
как нам сердцем велено,
то-то ладно заживем
по заветам Ленина!
Я б и жизнь свою отдал
в честь такого празднества,
только будет ли когда,
мать моя посадница?!
В восприятии людей того времени это был, конечно же, призыв к народному бунту, с отчетливым антимосковским, антиправительственным акцентом, с выпадами против традиций чекизма, ‒ призыв к расправе с «жульем» (так ведь и сказано!), к возвращению пресловутых «ленинских норм» (а ведь господствовало утверждение, что «Сталин ‒ это Ленин сегодня», что мечта Ильича воплотилась в сталинской державе). Значит, в стихах легко можно было услыхать антисталинские нотки. Прославление поножовщины. Пропаганду террора. И Бог весть, чего только еще не могли наплести ретивые следователи. В сталинские времена терроризм видели даже там, где на него не было и намека. А тут был не просто намек, а ‒ «призыв».
3. Стихи о «красных помидорах» и «махорка»
Кажется, в Лефортовском следственном изоляторе, а, может быть, и на Лубянке сложил он стихи, без малейшего преувеличения, обессмертившие его имя. Это стихи о «красных помидорах», о горькой участи юного узника, отторгнутого жестокой машиной государства от близких, от любимой, от молодости, счастья, книг, науки ‒ а, может быть, и от самой жизни. И все это вместилось в 16 строчек стихотворного текста, основанного на тончайших ассоциациях.
Его забрали в тюрьму со студенческой скамьи, с первого курса филфака, то есть как раз после усиленных штудий над древнерусской литературой, в которой центральное место занимало «Слово о полку Игореве» с его мистическим рассказом о княжеской беде, об оставленной в Путивле Ярославне, горько плачущей по единственному «ладе», угодившему во вражий полон. Дни напролет томится вчерашний студент в тесных стенах казенного дома и, конечно же, на ум приходит аналогия с сюжетом «Слова». Он вспоминает и о притихших в каникулярную пору школьных коридорах, умолкших школьных звонках, и о других коридорах ‒ тех нескончаемых переходах и лестничных маршах, которыми каждый вечер водят его на всю ночь вертухаи к следователям-мучителям, и о жульнических протоколах допросов... А ведь есть где-то воля, и созрели на далекой Украине багровые помидоры.
Кончусь? Останусь жив ли?
Чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.
Школьные коридоры
тихие, не звенят.
Красные помидоры
кушайте без меня.
Как я дожил до прозы
с горькою головой?
Вечером на допросы
водит меня конвой.
Лестницы. Коридоры.
Хитрые письмена.
Красные помидоры
кушайте без меня.
В те тюремные годы им было написано и другое стихотворение, обретшее народную популярность ‒ «Махорка»:
Меняю хлеб на горькую затяжку,
родимый дым приснился и запах.
И жить легко, и пропадать нетяжко
с курящейся цигаркою в зубах.
Один из тех, что «ну давай покурим»,
сболтнёт, печаль надеждой осквернив,
что у ворот задумавшихся тюрем
нам остаются рады и верны.
А мне и так не жалко и не горько.
Я не хочу нечаянных порук.
Дымись дотла, душа моя махорка,
мой дорогой и ядовитый друг.
«Красные помидоры» вместе с «Махоркой», составили вклад БЧ в русскую стихотворно-песенную традицию казематной лирики, идущую, пожалуй, от упомянутого древнего «Слова...» через радищевское «...в острог Илимский еду», пушкинского «Узника», лермонтовское «Желанье», фольклорное «Солнце всходит и заходит...» ‒ к гениальной анонимной песне колымского безвременья: «Ты помнишь тот Ванинский порт...». Возможно, предшественники и современники Чичибабина по ГУЛАГу создали и другие «памятники нерукотворные» тюремно-лагерной голгофе, до нас не дошедшие.
…И, кстати, как интересно устанавливать свою взаимосвязь с тем или иным поэтом. Есть она у меня и с Чичибабиным через знаменитого хирурга ‒ академика Николая Амосова, который в послевоенные 50-е годы жил в Брянске и поднимал наше послевоенное здравоохранение вместе с моим отцом ‒ доктором С. Лиозновым…
Пленки с песнями на тюремные стихи БЧ в начале 60-х были тиражированы магнитным самиздатом по всей стране ‒ одна из записей попала, видимо, в руки знаменитого БРЯНСКОГО, А УЖЕ ЗАТЕМ киевского кардиохирурга, по совместительству ‒ писателя, Николая Амосова, потому что в его нашумевшей книге «Мысли и сердце» цитируются и «Красные помидоры», и «Махорка», включенные во внутреннюю речь героя, с объяснением: «...Песни такие».
4. 60-70-е ‒ Годы взлетов и падений, приёмов и исключений
В середине 1960-х Борис Алексеевич переживал вновь усилившийся идеологический прессинг. Окончательно рухнули надежды, связанные с оттепелью. Разразился процесс над Синявским и Даниэлем. Все вместе это сказывалось на его душевном состоянии, и он написал страшное стихотворение «Сними с меня усталость, матерь Смерть...»:
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Я не прошу награды за работу,
но ниспошли остуду и дремоту
на мое тело, длинное как жердь.
Я верил в дух, безумен и упрям,
я Бога звал ‒ и видел ад воочью, ‒
и рвется тело в судорогах ночью,
и кровь из носу хлещет по утрам.
Одним стихам вовек не потускнеть,
да сколько их останется, однако.
Я так устал! Как раб или собака.
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Гэбисты взялись за поэтическую студию при Доме культуры работников связи в Харькове, которой руководил Чичибабин. Года на полтора она стала основным местом его заработка. Он читал студийцам, кроме своего, из Ахматовой, Мандельштама, чьих книжек днем с огнем нельзя было сыскать. Однажды решил провести вечер, посвященный Пастернаку. Кто-то, конечно, донес, и когда все собрались на вечер, оказалось, что дверь в зал заперта. Студию закрыли навсегда.
…Большие поэты сумели отделить в стихах Чичибабина зерна от плевел и высоко оценили его талант. Его напечатали в лучшем из советских журналов ‒ «Новом мире» Твардовского и приняли в Союз писателей.
Но уже через некоторое время, в 1973 г., после появления его сборника в самиздате и публичного чтения резкого стихотворения о «воровских похоронах» Твардовского, Чичибабина исключают из Союза писателей. Вот за эти строки:
Вошло в закон, что на Руси
при жизни нет житья поэтам,
о чем другом, но не об этом
у черта за душу проси.
И если жив еще народ,
то почему его не слышно
и почему во лжи облыжной
молчит, дерьма набравши в рот?..
Это стихотворение фигурировало при исключении Чичибабина из Союза писателей, ‒ даже в перестроечное время, когда Бориса Алексеевича стали печатать, оно казалось слишком резким. В журнале «Дружба народов» последнюю строку переделали на «молчит, воды набравши в рот»».
Ответ БЧ на все эти события был таков:
Нехорошо быть профессионалом:
Стихи живут, как небо и листва.
Что мастера? ‒ Они довольны малым.
А мне, как ветру, мало мастерства.
Незадолго до исключения харьковское отделение Спілки (Союза украинских писателей) устроило творческий вечер Бориса Чичибабина в честь его 50-летия. Это был последний толчок к изгнанию из СПУ, потому что он читал стихи, звучавшие диссонансом в ее стенах. Конечно, читал очень острые, например: «Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю, молиться ‒ молюсь, а верить ‒ не верю» и другие. В зале присутствовало несколько лиц, явно из КГБ. Спустя несколько дней Борису позвонили из Спілки и предложили принести стихи, которые он читал.
Диссидентом БЧ не был. Говорил, что если уж столько десятилетий эта власть существует, столько сил в нее вложено и пролито за нее столько крови, то ее нужно не свергать, а преобразовывать для народа. Опасался, что в обществе, не готовом к демократии, можно ожидать худших проявлений национализма. Был уверен, что национальная идея, которая становится выше человека, выше личности, может привести к фашизму.
Первым вернул Бориса Чичибабина всесоюзному читателю перестроечный «Огонек» Виталия Коротича, за ним последовали «Литературная газета» и «Новый мир».
Пришло письмо от Булата Окуджавы: «Теперь нужно побороться за восстановление в СП, а там ‒ что Бог даст».
Евгений Евтушенко звонил в Киев, в Спілку. Там ответили, что поэта по фамилии Чичибабин не знают. Тогда он позвонил в Харьков. Наконец, те же, которые исключали Чичибабина, радостно проголосовали за его восстановление. Ему даже сохранили непрерывный стаж.
Прошло три года и Бориса Алексеевича удостоили Государственной премии. Сказано же: «и последние станут первыми».
При этом Борис Чичибабин не переходил на творческие хлеба и держался твердой специальности, закончив бухгалтерские курсы. И более 20 лет (1966-1989) работал старшим мастером материально-заготовительной службы (счетоводом), а затем экономистом-товароведом харьковского трамвайно-троллейбусного управления (ТТУ). Рассказывали, что, как и всех сотрудников, его обязывали ходить по вагонам, искать безбилетников. В ТТУ он так и проработал до самой пенсии...
…Он умер 15 декабря 1994 года в своем родном Харькове. Ровно за три года до этого злым своеволием был разрушен Советский Союз. Чичибабин стал первым из поэтов, кто оплакал внезапно ушедшую из-под ног родную страну. Его стихотворение «Плач по утраченной Родине» в доинтернетную эпоху ходило в списках, его переписывали в дневники и посылали друг другу в письмах.
‒ Кончусь, останусь жив ли, ‒
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.
Строками этими, выдохнутыми когда-то 23-летним Борисом в неволе, открывалась панихида по последнему русскому Поэту века. Не суетились ни теле-, ни кинооператоры. Не мелькали лица именитых собратьев по «цеху». Никто ничего не запрещал. Нескладные ‒ будто путающиеся мысли вслух ‒ слова внезапной разлуки, благодарности, воспоминаний не годились в «речи». В траурном многолюдье смешались бывшие политзэки, священник и певчие, философ Григорий Померанц и служащие трамвайно-троллейбусного парка, где, «свое дневное отработав за ради скудного куска», провел большую часть жизни Поэт…
5. Урок русской словесности
Для меня вся поэзия Бориса Чичибабина – это своеобразный свод уроков памяти, уроков истории, литературы, уроков нравственности. Вспомним сегодня эти уроки ещё раз!
... Я бы рекомендовал каждое 1 сентября в школе на уроке литературы начинать с его строк:
«Стихи о русской словесности»
1
Ни с врагом, ни с другом не лукавлю.
Давний путь мой темен и грозов.
Я прошел по дереву и камню
повидавших виды городов.
Я дышал историей России.
Все листы в крови ‒ куда ни глянь!
Грозный царь на кровли городские
простирает бешеную длань.
Клича смерть, опричники несутся.
Ветер крутит пыль и мечет прах.
Робкий свет пророков и безумцев
тихо каплет с виселиц и плах…
Но когда закручивался узел
и когда запенивался шквал,
Александр Сергеевич не трусил,
Николай Васильевич не лгал.
Меря жизнь гармонией небесной,
отрешась от лживой правоты,
не тужили бражники над бездной,
что не в срок их годы прожиты.
Не для славы жили, не для риска,
вольной правдой души утоля.
Тяжело Словесности Российской.
Хороши ее Учителя.
2
Пушкин, Лермонтов, Гоголь ‒ благое начало,
соловьиная проза, пророческий стих.
Смотрит бедная Русь в золотые зерцала.
О, как ширится гул колокольный от них!
И основой святынь, и пределом заклятью
как возвышенно светит, как вольно звенит
торжествующий над Бонапартовой ратью
Возрождения русского мирный зенит.
Здесь любое словцо небывало значимо
и, как в тайне, безмерны, как в детстве, чисты
осененные светом тройного зачина
наши веси и грады, кусты и кресты.
Там, за ними тремя, как за дымкой Пролога,
ветер, мука и даль со враждой и тоской,
Русской Музы полет от Кольцова до Блока,
и ночной Достоевский, и всхожий Толстой.
Как вода по весне, разливается Повесть
и уносит пожитки, и славу, и хлам.
Безоглядная речь. Неподкупная совесть.
Мой таинственный Кремль. Наш единственный храм.
О, какая пора б для души ни настала
и какая б судьба ни взошла на порог,
в мирозданье, где было такое начало ‒
Пушкин, Лермонтов, Гоголь, ‒ там выживет Бог.
6. Урок поэзии
До гроба страсти не избуду.
В края чужие не поеду.
Я не был сроду и не буду,
каким пристало быть поэту.
Не в игрищах литературных,
не на пирах, не в дачных рощах ‒
мой дух возращивался в тюрьмах
этапных, следственных и прочих.
И все-таки я был поэтом.
Мне жизнь дарила жар и кашель,
а чаще сам я был нешелков,
когда давился пшенной кашей
или махал пустой кошелкой.
Поэты прославляли вольность,
а я с неволей не расстанусь,
а у меня вылазит волос
и пять зубов во рту осталось.
И все-таки я был поэтом,
и все-таки я есмь поэт.
Влюбленный в черные деревья
да в свет восторгов незаконных,
я не внушал к себе доверья
издателей и незнакомок.
Я был простой конторской крысой,
знакомой всем грехам и бедам,
водяру дул, с вождями грызся,
тишком за девочками бегал.
И все-таки я был поэтом,
сто тысяч раз я был поэтом,
я был взаправдашним поэтом
И подыхаю как поэт.
7. Урок-раздумие
Меня одолевает острое
и давящее чувство осени.
Живу на даче, как на острове.
и все друзья меня забросили.
Ни с кем не пью, не философствую,
забыл и знать, как сердце влюбчиво.
Долбаю землю пересохшую
да перечитываю Тютчева.
В слепую глубь ломлюсь напористо
и не тужу о вдохновении,
а по утрам трясусь на поезде
служить в трамвайном управлении.
В обед слоняюсь по базарам,
где жмот зовет меня папашей,
и весь мой мир засыпан жаром
и золотом листвы опавшей…
Не вижу снов, не слышу зова,
и будням я не вождь, а данник.
Как на себя, гляжу на дальних,
а на себя ‒ как на чужого.
С меня, как с гаврика на следствии,
слетает позы позолота.
Никто ‒ ни завтра, ни впоследствии
не постучит в мои ворота.
Я ‒ просто я. А был, наверное,
как все, придуман ненароком.
Все тише, все обыкновеннее
я разговариваю с Богом.
8. Урок истории
Однако радоваться рано ‒
и пусть орет иной оракул,
что не болеть зажившим ранам,
что не вернуться злым оравам,
что труп врага уже не знамя,
что я рискую быть отсталым,
пусть он орет, ‒ а я-то знаю:
не умер Сталин.
Как будто дело все в убитых,
в безвестно канувших на Север ‒
а разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться,-
не умер Сталин.
Пока во лжи неукротимы
сидят холеные, как ханы,
антисемитские кретины
и государственные хамы,
покуда взяточник заносчив
и волокитчик беспечален,
пока добычи ждет доносчик, ‒
не умер Сталин.
И не по старой ли привычке
невежды стали наготове —
навешать всяческие лычки
на свежее и молодое?
У славы путь неодинаков.
Пока на радость сытым стаям
подонки травят Пастернаков,-
не умер Сталин.
А в нас самих, труслив и хищен,
не дух ли сталинский таится,
когда мы истины не ищем,
а только нового боимся?
Я на неправду чертом ринусь,
не уступлю в бою со старым,
но как тут быть, когда внутри нас
не умер Сталин?
Клянусь на знамени веселом
сражаться праведно и честно,
что будет путь мой крут и солон,
пока исчадье не исчезло,
что не сверну, и не покаюсь,
и не скажусь в бою усталым,
пока дышу я и покамест
не умер Сталин!
9. Урок нравственности
Я плачу о душе, и стыдно мне, и голо,
И свет во мне скорбит о поздней той поре,
Как за моим столом сидел, смеясь, Микола
И тихо говорил о попранном добре.
Он чистое дитя, и вы его не троньте,
Перед его костром мы все дерьмо и прах.
Он жизни наши спас и кровь пролил на фронте,
Он нашу честь спасёт в собачьих лагерях.
На сердце у него ни пролежней, ни пятен,
А нам считать рубли да буркать взаперти.
Да будет проклят мир, где мы долгов не платим.
Остановите век ‒ и дайте мне сойти.
Не дьявол и не рок, а все мы виноваты,
Что в семени у нас ‒ когда б хоть гордый! ‒ чад.
И перед чванством лжи молчат лауреаты ‒
И физики молчат, и лирики молчат.
Чего бояться им ‒ увенчанным и сытым?
А вот поди ж, молчат, как суслики в норе, ‒
А в памяти моей, смеющийся, сидит он
И с болью говорит о попранном добре…
Нам только б жизнь прожить, нам только б скорость выжать,
Нам только б сон заспать об ангельском крыле ‒
И некому узнать и некому услышать
Мальчишку, что кричит о голом короле.
И Бога пережил ‒ без веры и без таин,
Без кроны и корней ‒ предавший дар и род,
По имени ‒ Иван, по кличке ‒ Ванька-Каин,
Великий ‒ и святой ‒ и праведный народ.
Я рад бы всё принять и жить в ладу со всеми,
Да с ложью круговой душе не по пути.
О, кто там у руля, остановите время,
Остановите мир и дайте мне сойти.
10. Вместо заключения
Из лагерного письма Бориса Чичибабина родным: «Ради Бога, живите веселее, в жизни не столько горя и ужаса, сколько их выдумывают сами люди, ‒ по болезни, от скуки или по невежеству... Если душа человеческая закрыта для красоты, для добра, для веселья и радости, то человеку не поможет ничто материальное, неужели это не так?..»
… Он родился ровно 100 лет назад в январе 1923 года. По жизни у него была самая что ни на есть прозаическая профессия: простой советский бухгалтер-счетовод… «Бухгалтер, милый мой бухгалтер»…
Который был бы и рад жить в ладу со всем окружающим миром, вот только с ложью круговой ему никогда не было по пути… Оттого он и стал замечательным, неповторимым и несгибаемым русским поэтом!
Это им сказано:
Я был одно с народом русским.
Я с ним ютился по баракам,
леса валил, подсолнух лускал,
каналы рыл и правду брякал.
На брюхе ползал по-пластунски
солдатом части минометной.
И в мире не было простушки
в меня влюбиться мимолетно.
И все-таки я был поэтом…
С вами был автор рубрики «Поэтический календарь»
Михаил Лиознов