Позднее посвящение

…Очень давно, в конце шестидесятых, поступила я в ленинградскую аспирантуру.

Трудно было туда попасть, но трудности лишь начинались: как подступиться к этой самой науке? Что же должна я увидеть в этих древних текстах?..

Сидела в библиотеках, ходила по музеям. Просто по улицам прекрасного города бродила. И начинало что-то прозревать, накапливаться… «Да это же частности, мелочи!» – оппонировала сама своим догадкам, а внутренний голос вдруг защитил откуда-то всплывшей строчкой: «…Теперь у моего коня есть уздечка…». Откуда это? Конечно же, из далекого далека – еврейский писатель Лев Квитко пришел мне на помощь! А вот и все это стихотворение, гимн мелочам и надежде:

 

Шел я по ягоды –

Шел, ну и шел…

Железа кусок

На дороге нашел.

Над этим железом

Я долго мудрил:

Я это железо

И чистил, и резал,

Ковал – и подковы

Коню смастерил.

Теперь у моего коня есть подковы.

 

Шел я купаться –

Шел, ну и шел…

И кожи кусок

На дороге нашел.

Над этою кожей

Я тоже мудрил:

Я мыл ее мылом,

Прокалывал шилом,

Сшивал – и седло

Скакуну смастерил.

Теперь у моего коня есть седло!

 

Шел я гулять –

Просто шел, ну и шел…

И шелковый шнур на дороге нашел.

Над этим шнуром

Я недолго мудрил:

Потрогал руками,

Связал узелками –

И мигом уздечку

Коню смастерил.

Теперь у моего коня есть уздечка!

 

Подковы-то есть,

Уздечка-то есть,

Седло тоже есть.

Буденновец с шашкой

Отточенной есть.

Ему на коня бы горячего сесть, ему красоваться бы

В новом седле, а он одиноко

Стоит на земле!

Ведь нету того,

Что дороже всего:

Подумайте, нету

Коня у него!

Казак я! Буденновец!

Храбрый боец!

Так дайте ж мне, дайте

Коня наконец!

 

Про мелочи и надежду я потом поняла, но помню первое детское насмешливое удивление: «Дурак какой-то, зачем ему все – без коня?»… Взрослый слой смысла не отменял детского, все эти «Дочка воду носит и гремит ведром, Что растет там, доченька, в садике твоем?», «На ножке стоит на дорожке пушистый серебряный шар» – запоминались и восхищали…

Но как же долго не вспоминался поэт, как стыдно перед ним, так много радостных минут доставившим в детстве…

…Мне было лет 10, появился в семье новый дядя (вышла замуж мамина сестра) и подарил серенькую невзрачную книжку, рассказал, что писал автор на идише (знаю, это на нем мама с бабушкой говорят, когда хотят, чтоб я их не поняла)… А перевели стихи на русский С. Маршак, Е. Благинина, А. Барто, эти имена я знала и любила, открыла книжку:

 

Мне тепло в ушанке!

Я хватаю санки,

На гору взбираюсь,

Под гору лечу.

Для меня пустое.

Самое простое –

Прокатиться стоя:

Видите – качу!

 

Но не все так легко и приятно. А что это за непонятные имена – бабка Мирл («В лес поедем к бабке Мирл По кривой дорожке»), Фроим, Арье, Лемеле? Вначале и читать-то было трудно. Взрослые объяснили, что имена – еврейские, что не всегда евреи носили, как мы, русские имена, что имена с хитринкой. Например, Лемеле, постоянный персонаж стихотворений Квитко, – пришел из фольклора, местечковых шуток. В переводе – «Маленький баран», такой веселый недотепа, не тупой, а смешно-туповатый, короче, ласковое имя – «Баранчик». Тогда стало понятнее и веселее читать про то, как «Лемеле хозяйничает»:

 

Мама уходит,

Спешит в магазин.

– Лемеле, ты

Остаешься один.

Мама сказала:

Ты мне услужи.

Вымой тарелки,

Сестру уложи.

Дрова наколоть

Не забудь, мой сынок,

Поймай петуха

И запри на замок…

 

Сестренка, тарелки,

Петух и дрова…

У Лемеле только

Одна голова!

Схватил он сестренку

И запер в сарай.

Сказал он сестренке:

Ты здесь поиграй!

Дрова он усердно

Помыл кипятком,

Четыре тарелки

Разбил молотком.

Но долго пришлось

С петухом воевать –

Ему не хотелось

Ложиться в кровать.

 

…Прошло несколько лет, и тот же дядя сказал, чтобы книжку я выбросила или просто подальше спрятала, читать или показывать ее никому нельзя. Объяснений не было, вообще в те годы на многие вопросы мама отвечала: «Когда взрослые говорят про что-нибудь “нельзя”, не надо спрашивать, почему». Теперь знаю: судьба Л. Квитко, его «жизнь и судьба» – типичны для лучших представителей советского еврейства.

Родился в 1890-м (какой урожайный на литературные таланты был год!), верил в жизнеспособность идишского литературного и театрального мира, воспевал революцию и Красную армию, по-своему борясь с отживающими, как ему казалось – мешающими внедрению в новую жизнь, установками еврейского быта. Кто из старшего поколения не бормотал в детстве: «Анна-Ванна, наш отряд Хочет видеть поросят, И потрогать спинки: Много ли щетинки»? А ведь это невероятно смело: еврею не только есть свинину запрещалось, детский интерес к поросятам – верх некошерности!

В те дни, когда на Западе только начинал разгораться пожар Второй мировой и уже пылали костры из книг, Квитко пишет антифашистские стихи, в которых от имени Пушкина приглашает в страну, хочет спасти, Г. Гейне. А в чисто детских строчках «Откуда ты едешь, внучек Муня? Из Брембелембе, бабушка Груня» знающие люди слышали совсем недетский и невеселый вопрос, обращенный к евреям: дело было в 1946, начиналась пресловутая борьба с космополитизмом, на возке у Муни были отнюдь не куклы и червонцы.

Лев Квитко мечтал приобщить подрастающих соплеменников к воинской службе («Климу Ворошилову письмо я написал…»), к творческому труду, путешествиям. В стихотворении «Ножик» он рассказывал: «Я мечтаю, что однажды Острия рукой коснусь, …Из своей ложбинки тесной встанет медленно клинок И воскликнет: «Мир чудесный, развернись у наших ног…» (сразу вспоминается блоковское «Случайно на ноже карманном Найдешь пылинку дальних стран – И мир опять предстанет странным, Закутанным в цветной туман»…» – так поэт включал своих читателей в контекст мировой культуры).

Преданность новой власти, как и Переца, Эпштейна, Михоэлса, не спасла. Арестованный вместе со многими другими в 1949 году по знаменитому делу Еврейского антифашистского комитета, Лев Квитко в 1952 (чуть не хватило «мазаль» дожить до смерти Сталина!) был расстрелян.

Незадолго до своей трагической гибели в застенках Лубянки он написал жене:

Нет, милый друг,

Не свидеться нам –

Дверь мою холод сковал по углам.

И вырваться трудно, поверь мне, поверь мне...

И ты не являйся сегодня, мой друг!

Гостят у меня тишина и забвенье,

И в сердце от горьких предчувствий испуг.

Мы встретимся завтра... А может быть, позже,

Когда засверкает на листьях роса,

Когда засияет в окне день погожий

И солнце заглянет в глаза.

Придешь и развеешь ты тяжкие думы,

И дверь распахнется в разбуженный сад,

И будет мой голос веселым и юным,

И нежностью будет лучиться мой взгляд.

Нет, милый друг,

Не являйся теперь –

Холодом лютым закована дверь...

 

…После реабилитации, которая уже ничего не могла изменить, начали выходить книги.

Обнаружились под спудом детских стихотворений – серьезные размышления, под верноподданическими строчками – даже попытки подсказать новой власти пути доброты, а иногда – подобие протеста. В одном стихотворении, стилизуя разговор с сыном старого еврея, поэт вопрошает:

 

…Но, Фроим, зачем вы трубите о том,

Что Господа нету на небе святом?

А что, если есть он?!

 

…Мы живем в то время, когда сомнения услышаны. Будем благодарны тем, кто их посеял.

Так хочется, чтобы радовали строки поэта подрастающих наших внуков.

Конечно, – не стоит обольщаться, – не будут они уже никогда читать на идише, читали бы хоть по-русски!..

И спасибо Самуилу Маршаку, Агнии Барто, всем, кто переводил, – они помогут нам помнить и благодарить Льва (Лейба) Квитко...

 

Светлана Гехтляр