…Очень давно, в конце шестидесятых, поступила я в ленинградскую аспирантуру.
Трудно было туда попасть, но трудности лишь начинались: как подступиться к этой самой науке? Что же должна я увидеть в этих древних текстах?..
Сидела в библиотеках, ходила по музеям. Просто по улицам прекрасного города бродила. И начинало что-то прозревать, накапливаться… «Да это же частности, мелочи!» – оппонировала сама своим догадкам, а внутренний голос вдруг защитил откуда-то всплывшей строчкой: «…Теперь у моего коня есть уздечка…». Откуда это? Конечно же, из далекого далека – еврейский писатель Лев Квитко пришел мне на помощь! А вот и все это стихотворение, гимн мелочам и надежде:
Шел я по ягоды –
Шел, ну и шел…
Железа кусок
На дороге нашел.
Над этим железом
Я долго мудрил:
Я это железо
И чистил, и резал,
Ковал – и подковы
Коню смастерил.
Теперь у моего коня есть подковы.
Шел я купаться –
Шел, ну и шел…
И кожи кусок
На дороге нашел.
Над этою кожей
Я тоже мудрил:
Я мыл ее мылом,
Прокалывал шилом,
Сшивал – и седло
Скакуну смастерил.
Теперь у моего коня есть седло!
Шел я гулять –
Просто шел, ну и шел…
И шелковый шнур на дороге нашел.
Над этим шнуром
Я недолго мудрил:
Потрогал руками,
Связал узелками –
И мигом уздечку
Коню смастерил.
Теперь у моего коня есть уздечка!
Подковы-то есть,
Уздечка-то есть,
Седло тоже есть.
Буденновец с шашкой
Отточенной есть.
Ему на коня бы горячего сесть, ему красоваться бы
В новом седле, а он одиноко
Стоит на земле!
Ведь нету того,
Что дороже всего:
Подумайте, нету
Коня у него!
Казак я! Буденновец!
Храбрый боец!
Так дайте ж мне, дайте
Коня наконец!
Про мелочи и надежду я потом поняла, но помню первое детское насмешливое удивление: «Дурак какой-то, зачем ему все – без коня?»… Взрослый слой смысла не отменял детского, все эти «Дочка воду носит и гремит ведром, Что растет там, доченька, в садике твоем?», «На ножке стоит на дорожке пушистый серебряный шар» – запоминались и восхищали…
Но как же долго не вспоминался поэт, как стыдно перед ним, так много радостных минут доставившим в детстве…
…Мне было лет 10, появился в семье новый дядя (вышла замуж мамина сестра) и подарил серенькую невзрачную книжку, рассказал, что писал автор на идише (знаю, это на нем мама с бабушкой говорят, когда хотят, чтоб я их не поняла)… А перевели стихи на русский С. Маршак, Е. Благинина, А. Барто, эти имена я знала и любила, открыла книжку:
Мне тепло в ушанке!
Я хватаю санки,
На гору взбираюсь,
Под гору лечу.
Для меня пустое.
Самое простое –
Прокатиться стоя:
Видите – качу!
Но не все так легко и приятно. А что это за непонятные имена – бабка Мирл («В лес поедем к бабке Мирл По кривой дорожке»), Фроим, Арье, Лемеле? Вначале и читать-то было трудно. Взрослые объяснили, что имена – еврейские, что не всегда евреи носили, как мы, русские имена, что имена с хитринкой. Например, Лемеле, постоянный персонаж стихотворений Квитко, – пришел из фольклора, местечковых шуток. В переводе – «Маленький баран», такой веселый недотепа, не тупой, а смешно-туповатый, короче, ласковое имя – «Баранчик». Тогда стало понятнее и веселее читать про то, как «Лемеле хозяйничает»:
Мама уходит,
Спешит в магазин.
– Лемеле, ты
Остаешься один.
Мама сказала:
Ты мне услужи.
Вымой тарелки,
Сестру уложи.
Дрова наколоть
Не забудь, мой сынок,
Поймай петуха
И запри на замок…
Сестренка, тарелки,
Петух и дрова…
У Лемеле только
Одна голова!
Схватил он сестренку
И запер в сарай.
Сказал он сестренке:
Ты здесь поиграй!
Дрова он усердно
Помыл кипятком,
Четыре тарелки
Разбил молотком.
Но долго пришлось
С петухом воевать –
Ему не хотелось
Ложиться в кровать.
…Прошло несколько лет, и тот же дядя сказал, чтобы книжку я выбросила или просто подальше спрятала, читать или показывать ее никому нельзя. Объяснений не было, вообще в те годы на многие вопросы мама отвечала: «Когда взрослые говорят про что-нибудь “нельзя”, не надо спрашивать, почему». Теперь знаю: судьба Л. Квитко, его «жизнь и судьба» – типичны для лучших представителей советского еврейства.
Родился в 1890-м (какой урожайный на литературные таланты был год!), верил в жизнеспособность идишского литературного и театрального мира, воспевал революцию и Красную армию, по-своему борясь с отживающими, как ему казалось – мешающими внедрению в новую жизнь, установками еврейского быта. Кто из старшего поколения не бормотал в детстве: «Анна-Ванна, наш отряд Хочет видеть поросят, И потрогать спинки: Много ли щетинки»? А ведь это невероятно смело: еврею не только есть свинину запрещалось, детский интерес к поросятам – верх некошерности!
В те дни, когда на Западе только начинал разгораться пожар Второй мировой и уже пылали костры из книг, Квитко пишет антифашистские стихи, в которых от имени Пушкина приглашает в страну, хочет спасти, Г. Гейне. А в чисто детских строчках «Откуда ты едешь, внучек Муня? Из Брембелембе, бабушка Груня» знающие люди слышали совсем недетский и невеселый вопрос, обращенный к евреям: дело было в 1946, начиналась пресловутая борьба с космополитизмом, на возке у Муни были отнюдь не куклы и червонцы.
Лев Квитко мечтал приобщить подрастающих соплеменников к воинской службе («Климу Ворошилову письмо я написал…»), к творческому труду, путешествиям. В стихотворении «Ножик» он рассказывал: «Я мечтаю, что однажды Острия рукой коснусь, …Из своей ложбинки тесной встанет медленно клинок И воскликнет: «Мир чудесный, развернись у наших ног…» (сразу вспоминается блоковское «Случайно на ноже карманном Найдешь пылинку дальних стран – И мир опять предстанет странным, Закутанным в цветной туман»…» – так поэт включал своих читателей в контекст мировой культуры).
Преданность новой власти, как и Переца, Эпштейна, Михоэлса, не спасла. Арестованный вместе со многими другими в 1949 году по знаменитому делу Еврейского антифашистского комитета, Лев Квитко в 1952 (чуть не хватило «мазаль» дожить до смерти Сталина!) был расстрелян.
Незадолго до своей трагической гибели в застенках Лубянки он написал жене:
Нет, милый друг,
Не свидеться нам –
Дверь мою холод сковал по углам.
И вырваться трудно, поверь мне, поверь мне...
И ты не являйся сегодня, мой друг!
Гостят у меня тишина и забвенье,
И в сердце от горьких предчувствий испуг.
Мы встретимся завтра... А может быть, позже,
Когда засверкает на листьях роса,
Когда засияет в окне день погожий
И солнце заглянет в глаза.
Придешь и развеешь ты тяжкие думы,
И дверь распахнется в разбуженный сад,
И будет мой голос веселым и юным,
И нежностью будет лучиться мой взгляд.
Нет, милый друг,
Не являйся теперь –
Холодом лютым закована дверь...
…После реабилитации, которая уже ничего не могла изменить, начали выходить книги.
Обнаружились под спудом детских стихотворений – серьезные размышления, под верноподданическими строчками – даже попытки подсказать новой власти пути доброты, а иногда – подобие протеста. В одном стихотворении, стилизуя разговор с сыном старого еврея, поэт вопрошает:
…Но, Фроим, зачем вы трубите о том,
Что Господа нету на небе святом?
А что, если есть он?!
…Мы живем в то время, когда сомнения услышаны. Будем благодарны тем, кто их посеял.
Так хочется, чтобы радовали строки поэта подрастающих наших внуков.
Конечно, – не стоит обольщаться, – не будут они уже никогда читать на идише, читали бы хоть по-русски!..
И спасибо Самуилу Маршаку, Агнии Барто, всем, кто переводил, – они помогут нам помнить и благодарить Льва (Лейба) Квитко...
Светлана Гехтляр