Помню вечер жаркого летнего дня, когда, постоянный житель или столицы, или большого губернского города, я в первый раз въехал в уездный городок нашей черноземной полосы. Это совсем другая психология, это совсем другая метафизика — наш уездный город и, не поживши в нем, не привыкнув к нему, не надышавшись им, едва ли можно судить о том, что такое Россия.

Конечно, вокзал — за пять верст от города. Почему так? Что за премудрость инженеров? Странствуя по России, я до того привык к этому, что у меня составилось понятие, что вообще никакая железная дорога не может попасть на город: инженеры не умеют нацелить путь на город и всегда дают маху, ошибаются, как обратно — сталкивающиеся на море и пароходы всегда так нацелят, что непременно попадут носом в машинное отделение. Вторая моя гипотеза: инженеры ждут, т. е. им приказано начальством ждать расширения города и ставить так вокзал, чтобы город мог свободно расти между вокзалом и своим краем, чтобы он не стеснялся расти. Не знаю, которая из моих гипотез верна.

Измученный Ваня тащился по пыли. Мелькнули сады, и вот потянулась и улочка. Въехали в городок. И так мне мило стало, когда в золотистых лучах солнца я увидел нарядных-нарядных барынек, тянущихся по тротуару из церкви, белой, небольшой и красивой, и смотрящих на моего Ваню и на меня с крайним любопытством и не без изумления. «Как же на меня не смотреть, когда я студент и еду просвещать их». Но действительно было очевидно, что они все тут друг друга знают, могут узнать за версту по покрою платья, и новый человек, если это не пригородный мужик, моментально отмечается ими как приезжий, и окружается серией мысленных вопросов: «Как? по какому делу? откуда? блондин и женат, или брюнет и холост? Где будет искать квартиру?».

— Если будете искать примерно квартиру, то я все знаю: прикажите подать завтра утром, — и объедем, сказал мне возница.

— Как искать? Да я по билетикам найду. Город весь на ладони.

— По билетикам. У нас не объявляют.

Действительно характернейшую (я ниже скажу, почему) особенность города составляло то, что хозяева домов, имея пустую или освободившуюся квартиру, не наклеивали к оконным стеклам классических билетиков: «Здесь сдается квартира», по которым нуждающийся в квартире мог бы ее отыскать. Отчего такое неудобство? неуклюжесть?

— Да что же вы не приклеиваете билетиков? — спрашивал я потом. Как же приезжий отыщет себе квартиру? Да ведь и вы нуждаетесь в квартиранте, страшно нуждаетесь, квартира дает 18 рублей дохода, а вы с семьей живете на 38?

— Не принято.

— Да почему не принято?

— Что же мы будем объявлять, что нуждаемся?

— Да как же не объявлять, когда нуждаетесь?

— Всякий скрывает свою нужду. Мы не нищие. Что же трезвонить.

Я много смеялся. Вот вы и подите. Город был ужасающе беден и столь же ленив; город — старинный, один из древнейших в России, но в котором к данному моменту времени осталось почти одно мещанство, т. е. домохозяева, и приезжие, т. е. чиновники и разные дельцы, «колонисты». Он так и разделялся на две полосы: старого мещанства, незапамятной местной дедины, безграмотной или малограмотной, и, так сказать, людей американского типа, наезжих, просветителей, которые это мещанство лечили, учили, управляли им, покупали у него в лавочках провизию и табак, нанимали у него квартиры и через все это рассеивали в его массе благодетельное жалованье, на которое, получив по мелочам в руки, эти мещане закупали все в губернском городе и привозили к себе опять же в снедь американцам. В этом кругообороте между казначейством и лавочкой заключалась местная, старая, туземная экономическая жизнь. Друг около друга терлись люди. И пыль от этого трения падала в виде манны небесной на жителей. «Бог напитал — никто не видал», — как говорят у нас, выходя из-за обеда.

Были здесь и большие, даже огромные предприятия, о которых я потом узнал, но за чертою города и вне всякой с ним связи, кроме, так сказать, географического совпадения. Жители или мещане смотрели на них, как на чудище рядом с собою, как на огромное богатство и огромную силу, и мудрость, и науку, но принесенную «из-за моря» и поставленную около них без их ведома и спроса, без их нужды и интереса, кроме любопытства. Это был, во-первых, казенный арсенал, прежде ливший пушки, а теперь, за успехом техники и отсутствием новых у себя приспособлений, ограничивавшийся выделкой лафетов, и во-вторых, страшный, чудовищный рельсопрокатный завод, зарево от которого освещало небо по ночам, как северное сияние. Я сперва его так и принял, видя пыланья неба, минутные, исчезавшие. Потом я узнал, что это минуты выливания из горна бессемеровской стали. Завод стоял верстах в семи-пяти от города и жил своею, независимою, гордою и умною жизнью.

Жители же играли в карты. Это я потом узнал, всосавшись в жизнь городка. Все играли — сильно, яро, рискованно, играли и проигрывались и выигрывали.

— Это чей дом?

— Иванова, а был Колотилова.

— Где же теперь Колотилов живет?

— А вот рядом, в фундаменте. У него был дом, а рядом он начал строить другой, но только успел вывести фундамент, как проигрался в карты. Иванову проиграл, здешнему небольшому мещанину, а сам из дворян. И перешел вот сюда, в фундамент, только заколотив его досками сверху. Вышла крыша, а внутри разгородил комнатки.

Я узнал бедняка впоследствии. Великолепнейшего был душевного настроения, а его сыновья, умные, худенькие, задумчивые, прелестно учились в гимназии. Сам же он был толст, и как-то не животом, а всею фигурою толст, красен, вечно смеялся и нимало не помышлял о проигранном доме. Выигравший у него дом купец открыл в нем «номера для проезжающих», и в переулочке, в другом конце города, еще выстроил красивый деревянный дом с огромным фруктовым садом. Был человек сухощавый и заботливый. И его сыновья у меня учились, шустрые, смешливые, даровитые, симпатичные; даже чуть ли они не пошли хорошо потом в университете по математической части.

Вообще я наблюдал за 13 лет учительской своей службы, что судьба и характер родителей почти нисколько не отражаются на судьбе и характере детей. Скорей, все идет по закону полярности, противоположности. Распущенная, расточительная семья — дети аккуратные, почти скупые. Скупой отец — мот сын, и т. п. В этом благодеяние натуры, не дающей окончательно падать и вырождаться семьям, гибнуть. Natura — semper genitrix*, вечно рождает вновь, т. е. другое, «ни в батюшку, ни в матушку».

Женщины постоянно пили чай. Этот чай являлся в середине дня, утром, вечером и еще всякий раз, если кто-нибудь приходил в гости. А в гости они постоянно ходили друг к другу целыми семьями, с детьми, самыми малолетними. Ребенка лет 4–5 уложат тут же у хозяев на кроватке, отец сядет в стуколку, при средствах — в «банк»; сядет и жена или свояченица и сестра, а не сядет — то станет за спиной мужа и следит за игрой. Играют жарко, с упорством, молча, с крайним желанием выигрыша. Чиновники и вообще «американцы» (приезжие) играли в клубе. Клуб разжирел, растолстел, разбогатился (от платы за игру), купил свой каменный дом с садом, где в царские дни устраивались фейерверки, и устроил у себя театр, и в театральном же зале после представления или во внетеатральные дни — танцы. Вдруг, бывало, в танцовальном зале все притихнет: это — гомерический хохот рядом в игорном зале. Все, бросив кадриль, кидаются туда: раздраженный и испуганный сидит опрокинувшись на спинку кресел партнер; его vis-a-vis дрожащими руками придвигает к себе кипу бумажек, между которыми есть и сторублевые. Играли жарко.

Туземного рукодельного промысла никакого не было, и когда я узнал потом о возможности туземных местных промыслов, то я весь быт и всю психологию этого уездного городка стал объяснять из отсутствия ремесленной занятости его жителей. Была в нем сильная лесная торговля, но ее вели 5–6, а пожалуй, 3–2 купца-богатеи, в обществе не показывавшиеся и общество презиравшие, но, кажется, в свою очередь находившиеся в руках жидов. Вообще в мою пору городок русскою своею стороною кренился набок, а еврейскою — выпрямлялся. Целая улица была из евреев-шапочников, все переплетчики в городе были евреи, и почему-то ужасно было много евреев, «делавших уксус». Эти занимались отдачей денег в рост («уксус» — была только фирма, право ремесла и, следовательно, места жительства). О лесной торговле (дорубливали вековые, исторические леса) я ничего не знал, кроме разговоров: «Подите теперь рано поутру к приходу поезда на вокзал: он кишит евреями; это — скупщики и перекупщики леса, без них уже давно ни продать, ни купить нельзя и, кажется, богатеи-то наши у них в руках: по крайней мере город презирают, в общество — не показываются, в клубе их нет, с думой якшаться не хотят, в местный городской банк — ни шагу, а этим черномазым пожимают руки, даже очень».

— Откуда же горожане дома построили при такой лени? Ну, выигрывали в карты. Но ведь кто-нибудь строил, первый-то. Не от торговли же табаком?

— А от арсенала. Это теперь, недавно назначили из Петербурга правительственного чиновника, офицера-артиллериста, проверяющего заказы, с правом голоса в совете арсенала и проч. А до этого было свободно. Фунт меди — два рубля. Вы оглянитесь кругом — во всем городе превосходные умывальники красной меди. Два рубля фунт,- вот всякий служивший в арсенале и нес домой два рубля под полой. Он носил, матушка приберегала, ан под старость — и домочек, с мезонинчиком, себе коморка и для жильцов 2-3 комнатки. Так и поправился город.

— Теперь падает?

— Железная дорога все убила. Прежде был сплав леса по реке, и вот на сплаве построились богатые каменные дома в московском вкусе, где живут «сами». Теперь сплава нет или ничтожен, да и лесов мало осталось, а если кому что купить, все покупают в Москве и везут по железной дороге. Только что уксусники одни и остались, да шапочники. Ну, эти — жиды.

Действительно, во многих городах средней величины, среднерусских по географическому положению, я слышал упорный говор туземных старожилов: «Город убила железная дорога. Прежде было то и то, и извоз, и местная небольшая промышленность, и магазины — теперь все одна Москва ест. Мы — нищие». Не знаю, как и почему. Но не сговорились же они. И если так единогласно — значит правда, или похоже на правду. Тут следовало бы подумать и поисследовать.

Вообще же городок жил не склеившейся, рассыпчатой жизнью. Жил лениво, праздно. Ни кому ни до кого не было дела. Жил свободно и в этом смысле радостно. Беднел. Я думаю, большинство наших маленьких городков таково же. Жителей было в нем около шестнадцати тысяч.