Для Наташи-маленькой, до пяти годиков, все звери — будь то медведь, тигр или хоть сам лев, не говоря уже о зайке, лисе или Волчике-братике, — все на одну шерсть сходили за звериков.
Росла Наташа, и зверики, вероятно, тоже подрастали в её воображении. Многих она увидела в зоопарках, а после того разве же повернётся язык обозвать, допустим, бегемота звериком? Всё, кажется, стало на свои места. Но вот с некоторых пор у нас в квартире снова зазвучало это странноватое словечко, хотя Наташе тогда уже восьмой пошёл, и она училась в первом классе. Да ещё как зазвучало: «мои зверики». Иногда я ревниво поправлял — «наши», ведь имел к каждому самое прямое отношение. Слушайте.
ВЫВЕЛИСЬ!!!
Вот как случилось, что в январскую стужу у нас с Наташей всего в полуметре от зимы сохранился островок лета.
Всё — из-за грибной страсти. Сентябрьский мокрый и на редкость холодный рассвет выходного дня. Ну, до грибов ли? Э-е! Чем больше хмурится природа, тем ощутительней томительная сладость в груди от предчувствия встречи в сумрачном безлюдном лесу с такой поляной, где чёрные пни топорщатся друзами телесно-розоватых жизнерадостных опят. И вот с корзиной и рюкзаком одинокая фигура сходит на глухом полустанке и, провожаемая сочувственными взглядами пассажиров ранней электрички, углубляется в мокрый лес. Но, как чаще всего бывает, день проходит, а полянки-то и нет. И уже в такую глушь заберёшься, что и сам в изумленьи на себя посмотришь и себе посочувствуешь.
Я забрался в заросшую березняком болотину в тех местах, где древний знаменитый Брынский лес незаметно переходит в не менее знаменитый дремучий Брянский. Где-то здесь, спрямляя путь, тропил прямоезжую дороженьку на Киев сам Илья Муромец. Это, впрочем, не вдохновляло. Воспрянул духом, лишь когда именно здесь-то и стали попадаться опята. Но росли они на пнях, окружённых водой, я же был в лёгких кедах, и не так-то просто было уговаривать себя прыгать по коряжинам да по шатким кочкам.
Трудно пробирался и до приманчивого пня, а, добравшись, с досадой обнаружил, что вырос на его верхушке всего один опёночек, тот, что и поманил. Да только, срезая его, вдруг заметил в расщелине целую грибную семейку. Эко, куда забрались! И — хруп! — разломил трухлявый пень. Сразу ж и пожалел. Всё в лесу для чего-нибудь да надобно. Под грибами в осыпавшейся пнёвой трухе лежали ужиные яйца. Видел, кажется, в первый раз, но узнал сразу: как и на картинке в книжке, они лежали приклеенные друг к дружке — ни дать ни взять белое ожерелье.
Как ни складывал заново, пень разваливался… Далеко не загадывая, торопливо, чтоб не застудить, сунул ожерелье в целлофановый мешочек, присыпал древесной трухой и положил в корзине под грибы, отчего их заметно прибавилось. Решив, что теперь не совестно и в поезд садиться, я отправился в обратный путь.
Дома Наташа осторожно гладила пальчиком замшевую шкурку яиц и, то радуясь, то тревожась, всё задавала один и тот же вопрос:
— А они выведутся?
На что я с энтузиазмом опытного ужевода отвечал:
— Спрашиваешь! Если не застудил, то куда им деваться!
— А если простудил?!
— Ну, тогда не выведутся…
Но слёз не выношу и потому добавляю:
— …Или выведутся, но чихать будут.
— Чиха-ать?!
Заботливо укладываем яйца снова в целлофановый мешочек с трухой и, вычитав, какие условия для кладки подбирает ужиха, чуточку вспрыскиваем труху водицей. Мешочек неплотно, чтоб дышали, завязываем и пристраиваем в кухне на буфете. В тепле. Всё-таки добрая у Наташи мама — она и это перенесла. А дочка наша, получив должность заведующей змеиным инкубатором, беспрестанно вскарабкивалась на табуретку, проверяла, «как они там», и всю следующую неделю водила подружек «только посмотреть». Наконец, все устали ждать, разуверились и к исходу третьей недели напрочь забыли про инкубатор на шкафу.
Но однажды, в октябре уже, услышав ночью сердитое сопение Наташиного ёжика — «опять, черти, забыли положить мне мясца!», — я вдруг спохватился: ужиные яйца — это же несказанное лакомство для него! Сам же не так давно сочинял дочке, вместо сказки и подразнивая её:
Кому она нужна,
ужачья жизнь, —
самим, разве, ужам?
И то, коль у ужей
довольно жаб
и рядом нет ежей.
Ну, а тут есть один. И рядом. Жаль только, что лакомство, небось, уже протухло. Тянусь к мешочку и… обмираю. В нём копошатся ужата. Пятеро! Было двенадцать ночи, но я решил, что это тот случай, когда разрешается поднять с постели хоть принцессу, и растормошил Наташу:
— Видишь? — покачиваю над кроваткой мешочек.
— Вижу, — сонно и равнодушно.
— Что видишь?
— Цвель покрыла яйца.
— Какая цвель, да ты глаза открой! Ужата!
И сна, как не бывало:
— Правда?! Мама! Ужата!!! Вывелись!!!
Тонюсенькие, чуть толще соломинки, но гибкие, как… ужи, и с взаправдашними, как у взрослых, оранжевыми заушинками, ужата шуршали в пнёвой трухе. Раскачиваясь от слабости, они тянули вверх неправдоподобно маленькие головки с большими несмышлеными глазами, и быстрое чёрное пламя то и дело срывалось с их тупых мордочек. Знаменитое змеиное жало! А на самом деле — всего-навсего чёрненький длинный язычок, коему всё ползучее доверяет, видимо, больше, чем глазам.
Наташиному ликованию не было предела. По цвету глаз она разделила выводок:
— С голубыми — три девочки, с чёрными — два мальчика.
Различие было недолгим. Глаза голубели у них перед линькой, а после двух линек у всех стали чёрными и одинаково по-птичьи внимательными. Первый раз полиняли дня через три: держала Наташа одного в руке, а он буквально из шкуры лез, чтобы выползти, и — выполз: из руки и из шкурки своей…
У нас без дела стоял большой, восьмиведерный, аквариум — с расколотым стеклом в боковине. Мы тут же решили превратить его в террариум. Выбрали день, и, пока снег не лёг, принесли из-за города кусты луговой травы с корнями, груды земли с зелёным бархатом лесного мха и даже росточек малины. В тепле зелень бурно разрослась, и Наташа не могла нарадоваться: настоящий те-РАЙ-риум для малышей!
Одно огорчало: ужата ничего не ели. Ни битых последних мух, ни пауков придушенных, ни занесенных нечаянно с грибами лесных слизней. Не пили и молока. Была надежда, что залягут в спячку, которая у них длится более полугода. До весны как раз. Но миновал октябрь, почти полностью и ноябрь прошёл, а ужата питались святым духом и всё ползали, не находя себе места, всё ползали с утра до вечера. Наташа брала их в руки и, чуть не целуя, лепетала что-то нежное, допытывалась, чего же им надобно, и уговаривала потерпеть до весны, когда появятся головастики и лягушата. Все змеиные, действительно, терпеливы, известен даже случай, когда змея безвредно для себя голодала более трёхсот дней. Но мы были бы спокойнее, если бы ужата всё же поели. А потом пусть спят!
И вот день такой пришёл. Однажды наудачу разбросали мы по террариуму кусочки свежей свинины. Через полчасика заглянули и только ахнули дружно. Одна из «девочек» возилась с куском, вдвое большим её головы. Чтобы ужи ели свинину — ну, знаете, этого я даже у словоохотливого Брэма не читал. Хотя, что тут особенного: дальнему сородичу их, питону, попадись только свинья! Живая, конечно…
Более часа длилось мучительное заглатывание — то ли с непривычки, то ли от слабости, потому что потом с такими кусками они справлялись в считанные минуты. Не сразу, правда, до этого дошло. Нам надо было ещё открыть это, что «свинья» должна быть непременно живая — до неподвижных кусочков самого сочного мясца ужатам не было дела. Видно, в тот первый раз кусочек отчего-то шевельнулся — может, под ним травинка распрямилась или ещё ниже согнулась.
С тех пор, как мы открыли этот секрет, стоило только привязать к ниточке мясо и протянуть вблизи от любого ужонка, как тот начинал настоящую охоту и, настигнув, ни за что не выпускал добычу изо рта. Ниточку мы обрезаем затем у самой мордочки, и ужонок, высоко поднимая мясо, спешит укрыться в «чаще». Впрочем, случалась и такая потеха: стоило пошевелить рядом другим кусочком, как охотник с полной пастью готов был броситься и за этим другим.
Тут-то у нас с Наташей окрепла надежда, что до весны ужата доживут. А там прогреется под солнышком болото, и — пожалуйста, вот вам живые головастики и лягушата. На болото, может, и на родное, мы решили выпустить ужат, как только станет тепло.
А пока жизнь продолжалась за стеклом, у всех на виду: вот два сыто свернулись под мшистым пластом земли; ещё один целиком погрузился в банку с водой — только головку выставил; четвёртый тут же, из этой банки уже с минуту пьёт и всё никак не может напиться. Пятого не видать, но мы знаем, где он: его любимое место в норе, которую прорыл крупный дождевой червяк, занесенный с землёю.
Сквозь то же стекло виден в подземной пещерке ещё один обитатель террариума — слизень. Его однажды нечаянно принесли мы с Наташей вместе с грибами, ещё до ужиной яйцекладки. Пока был маленьким, жил в пол-литровой банке на разрезанной картофелине, коею и питался. В террариум впустили ужатам на пропитание, но они его так и не тронули. Незаметно слизень вырос в тёмно-коричневого пятнисто-полосатого красавца необычайной длины — больше десятка сантиметров. И его только с виду дремотная жизнь у нас, его скрытные похождения заслуживают особого рассказа. Пока же вернёмся к ужатам.
За окном потрескивает мороз, а в Наташиных глазах отражается осколочек лета. И всем теплее. Лето всегда куда-то зовёт, вселяет в нас всяческие надежды: вот только кончится зима, и…
…И зима однажды кончилась. Как и собирались, мы с Наташей отвезли ужат за город на давно облюбованную поляну в лесу. Старый бор там расступался, выпуская из-под тёмного полога на цветущий лужок непересыхающий ручей. Живите!
Светило солнце, щебетали птицы, гулькал между коряг ручей. Одно лишь омрачило нас в тот день. Когда ужата были выпущены, самый маленький направился к дряхлому пню. Пень заметный, и, спустя час, мы наведались к нему в надежде застать совсем уже идиллическую картину: царственно возлежит наш ужонок на нём, принимает солнечные ванны. А нас встретил вдруг вовсе не он, а довольно пожилой ужака. И вид у него, как утверждает Наташа, был виноватый.
Так ли, нет ли, но мы, показалось, всей кожей ощутили тогда: у вольной, у дикой жизни — свои законы. Не только для тебя готовы тут и стол и дом, но того и гляди, чтоб на стол тот не подали тебя самого. И как-то там ещё приживутся к такой дикости наши изнеженные питомцы, оставалось лишь гадать. И надеяться на то, что у безобидных ужей каннибализм, всё же, не в чести.
ЕЖЕВИТА
- САМ… НАШЁЛСЯ
Нехорошо, когда ежа забирают из леса — он там нужней. Да и лучше ему у себя дома. Но исполнилось Наташе пять лет, когда я имел неосторожность рассказать ей про ёжика, подаренного однажды мне друзьями.
Зловредным зверёк оказался! Как наступала ночь, он начинал шнырять по комнате, громко стуча коготками. Сквозь сон с досадой начинаешь представлять: «Ага, это он прострочил к двери… А вот — под шкаф… Теперь — вдоль стены под кровать…» Так и меряешь с ним комнату, пока сон не одолеет снова.
Только стали, было, привыкать к ночному рысканью ежа, как тот изобрёл отвратительную забаву. Как-то во сне меня больно куснуло за пятку. Инстинктивно дрыгнул ногой и вскочил как ужаленный. Да так оно и было: ужалил ощетиненный кожушок ежа. И, нате вам, владелец кожушка ещё и разгневанно сопел, порскал — он сердился, видите ли, что прервали его завтрак. Но завтракать-то он, похоже, собирался моей пяткой. А что? Горячее, мягкое…
С тех пор, из ночи в ночь, непостижимым образом взбираясь на кровать, ёж кусал меня за пятку. Всегда неожиданно, без примеривания резко, и всегда я дрыгал ногой, подхватывался как ужаленный, а ёж раздувался, как футбольный мяч, сопел, и непонятно было, кто из нас больше сердится. Привыкнуть к этому было совершенно невозможно. И только поняв, как ежу удаётся взбираться на кровать, я стал заново привыкать спать спокойно. Секрет был прост: он, помогая себе иголками, двигался вверх между стенкой и ножкой кровати. Должно быть, и в лесу ежи используют этот приём, взбираясь между двух стволов к гнёздышку с птенцами. Достаточно было отодвинуть кровать от стенки, и злая забава прекратилась.
— Вот бы нам ёжика!.. — мечтательно зажмурившись, без всякой логики произнесла Наташа после этого рассказа.
Иногда детей изводит тоска по собаке, я в раннем детстве страстно желал иметь под боком медвежонка. У Наташи голубой мечтой стал ёжик. Но прошло два года прежде, чем она осуществилась, да ещё и самым курьёзным образом.
За эти два года я успел увериться, что за свою мечту Наташа может постоять. Однажды, стоило только мне предположить, что километрах в десяти от этих вот мест, где я ищу грибы, а ты ежа, есть пристанционный посёлочек, а в нём известен мне двор пастуха, а у того пастуха может проживать ёжик, потому что, по слухам, он в прошлом году у него был… — стоило только это сказать, как Наташа, уже отшагавшая по лесу километров семь или все десять, сорвалась с пня на ноги:
— Идём!
Лишь после, на полдороге уже, переспросила:
— А это много — десять километров?
И, узнав, что идти ещё столько же, лишь вздохнула и поджала губки.
Я впервые другими глазами посмотрел тогда на щупленькое существо: откуда в нём, пятилетнем, столько силы! Ведь прошли мы по лесным непрямым дорожкам, перелезая через валежины и порой продираясь сквозь чащобы, уже вёрст семнадцать-двадцать. И она в охотку шагала потом на край посёлка, к пастушьему подворью, а когда оказалось, что ёж был, но его дня три назад отпустили в лес, она снова бодренько шла в другой край, ещё в один двор, потому что, сказывали, там, возможно(!), найдётся этот её злополучный зверик. Вот уж далась нам эта поистине колючая мечта! Увы, в тот день ей так и не суждено было сбыться. Но на переживание постигшего разочарования у Наташи уже просто не хватило сил…
А два года спустя, осенью, произошло вот что. Как-то, выйдя с грибами на ту же станцию за час до поезда, решил сходить по старым адресам, поспрашивать ежа.
— Присмотрите, — говорю одной там бабушке на лавочке, — за моей корзиной, а я похожу по посёлку.
— Зачем же это?
— Да просит дочка, чтобы ёжика привёз, может, у кого живёт, — не утерпел пожаловаться.
— А я вот, знаете, случайно нашла… — и, приоткрыв платок, которым была завязана корзина, показывает колючего на грибах.
Дух занялся. Тут годами ищешь, а она — случайно! Онемел даже.
— Понимаете, — рассказывает между тем бабушка, — потеряла в лесу очки, а без них всё одно, как в тумане. Пришлось опята почти что на ощупь собирать. Иду это я, глядь, целая кучка опяток жёлтые листья приподняла, я к ним — а они каляются. Ан, это ёжик! Вот так сослепу и нашла.
Сослепу! Рехнуться можно. И тут я обрёл речь.
— Зачем он вам? — стал канючить. — Дайте мне. Продайте! Вот деньги, — полез я в карман. — Новые себе очки справите.
— Так у нас дома тоже школьница, ей же, наверное, будет интересно. Что она мне скажет, когда узнает…
Ну, раз школьница, тогда что ж, подумал я, и пошёл по знакомым дворам. Ежей, конечно, никто не наготовил. Вернулся пред самым прибытием поезда. И тут бабушка, видя мой потерянный вид, уже издали встречает: берите, мол, ёжика для своей дочки.
Так вот сам и нашёлся колючий.
Ну, а как встретила находку Наташа, предоставляю самим вообразить.
Дело, напомню, шло к зиме. К зимней спячке ёж у нас хорошо откормился и молоком отпоился. Успел и надоесть своими ночными вылазками. Умудрился даже укусить свою благодетельницу за пальчик. (Наташа уверяла всех, что нечаянно — просто мясо доедал с рук и не разобрался, где оно кончается.) Дала ему имя Ежевита, сама того не понимая, что в имени Вита — Жизнь, по-латыни. Живи, Ёжик!
С зимними холодами, несмотря на квартирную теплынь, Ежевита залёг однажды в кладовой в спячку. Спал на боку, лапы и мордочку вытянув, и снилось ему, наверное, что впереди у них с Наташей и грусть, и радость: не может же быть, чтобы при такой любви да не было подыскано в лесу самое лучшее, распрекрасное место для… расставания.
2. САМ ПРОПАЛ?
Признаюсь, не ожидал, что, будучи напечатанными в областной газете, два первых немудрящих рассказика о Наташиных звериках, про ужат и ежа, встретят такой интерес у читателей. Звонили, в гости приходили и при встрече останавливали: «А хорошо это!». И от людей, коих считал очень серьёзными, солидными, а иных и даже полными «сухарями», слышал сентиментальные рассказы.
— Принёс я раз домой ящерку, — рассказывал слесарь крупного завода, автор почти сотни рационализаторских предложений, о котором я очерк как раз писал, — столько радости у детишек было! Посадили в стеклянную банку, песочку насыпали. Так она, знаешь, что? Яичек нанесла и в песке зарыла. Нет, правда! Истинная, тебе, правда, — и он известным жестом большого пальца показал — дескать, хоть зуб здоровый вырви вон, правда. — Хвост ей кошка оторвала, так новый стал отрастать. Не поверишь, какое потешное это создание было!..
…— Мои проходу не дают, — это о своих детях говорит один руководящий работник: — Вот бы, пап, и нам ужиков завести! Был у них филинёнок, так, ой, как же они его любили. Он и корм привык у них из рук брать, а поначалу — куда там! — клювом даже щёлкал: не подходи. А раз в окно вылетел. Так и самому жалко стало. Но далеко не улетел и позволил себя взять…
… — Я сам давно хотел написать. Про зайца, — признался собрат по перу. — Он к нам зайчонком ещё попал. С сыном выкормили его: сначала молоком из соски, а потом всё ел. Даже мясо. Да-да! Кто б подумать мог такое про вегетарианца, а он ел! И что ещё интересно: к вечеру так привыкает к человеку, что прямо ручным становится, а как ночь переспит — утром будто из лесу только, до того дичал. Сын души не чаял в нём…
И много других рассказов услышал. С радостным удивлением открывал я в рассказчиках неподдельную симпатию их к самым разнообразным существам, преимущественно диким. Но к радости моей всё больше стала примешиваться тревога: те ли вот только струны задели у читателей «Наташины зверики», на которые рассчитывал?
Припомнился давний разговор с одним охотоведом, чьим мнением дорожил. Он сетовал на газеты, так охотно печатающие о случаях приручения то лося, то косули, то диких кабанчиков… А приручать без крайней нужды, из-за роковой какой неизбежности, говорил охотовед, недопустимо, да и законом запрещено. Только если может погибнуть и если спасенного удастся вернуть в дикую природу. Что чаще всего-то и не удаётся. И приводил примеры, чем заканчивались приручения.
Как-то прошёл по печати, и областной, и центральной, по радио и телевидению шум о Сиротке. Так назвали лосёнка, подобранного в лесу. Сиротка безнадёжно привязался к людям, вскормившим его. Казалось, ну чем плохим может кончиться эта трогательная дружба? Мало кто знает, чем кончилась. Сиротка вырос в красивого молодого лося, когда, воспользовавшись его доверчивостью, человек же, только именуемый браконьером, подманил и убил. Без выстрела даже.
Должна сохраняться дистанция между дикой природой и человеком. И соблюдение её — вероятно, лучшее доказательство любви ко всем этим друзьям нашим, мохнатым, пернатым, чешуйчатым и колючим…
И вот теперь, выслушивая рассказы о домашне-диких звериках, боялся и спрашивать: «А дальше-то что?» Дальше же случалось — во всех случаях, как назло! — следующее.
… — Всё-таки кошка добралась ещё раз до ящерки и слопала, тварюка…
… — Знали бы вы, как убивались мои, когда филинёнка придушила собака…
… — Мой сын — старшеклассник же! — а ревмя ревел, когда неизвестно и отчего заяц взял и погиб…
Но должны же быть исключения?! Исключения, простите, из чего? Из правила. На такое исключение мы с Наташей и надеялись, спасая от гибели ужиные яйца, перекупив ёжика, подобрав на снегу мохнатую гусеницу, а то и просто выловив на время, для наблюдения в круглом стеклянном аквариуме, хищную личинку жука-плавунца, не менее хищную водомерку или совсем безобидного большого прудовика со спиральным домиком. А ещё — ручейника из пересыхающего ручейка. Гусеница потом окуклилась в том же террариуме; ручейник немедля, у нас на глазах стал строить себе из зелени и палочек новое обиталище, более подходящее для условий, в какие его забросила судьба в нашем лице… О каждом из этих и других «звериков» можно бы понарассказать немало забавных историй. О кое-каких из них — рассказ впереди. Но сейчас мы говорим о надежде на исключение из правила. А надежды, как это ни горько, далеко не всегда сбываются.
…Однажды, уже на исходе зимы, когда в оттепельные дни будоражаще пахнет весной, я обнаружил, что ёж покинул облюбованное место для спячки. Что-то, может, и веянье близкой весны, заставило его сменить лёжку почти что сразу за дверью кладовки и перебраться куда-то поглубже. Ну, что ж, подумали мы, сам себе хозяин. А затем, непонятно и от чего вдруг шевельнулось нехорошее предчувствие. Я зажёг свет и скоро обнаружил бездыханное тельце Ежевиты. Видимо, пробираясь вглубь, он застрял между ящиками и задохнулся. «Пропал». Погиб в стремлении установить ту самую дистанцию, о которой плохо заботится человек в своём, подчас необузданном, порыве любить живое…
Как это ни тяжело, я должен был сообщить Наташе правду. В надежде, что поймёт: другу её, пусть он и «сам нашёлся», лучше было оставаться в лесу. В холодном, голодном, но в свободном и родном. Через годы и годы, когда история нечаянно повторилась (мои собаки задолго до весны выкопали в саду ежа, и я так же тщетно попытался сохранить ему жизнь в комнате), позвонил дочке, рассказал. «О, как я хорошо помню всю ту ёжикиаду!» — только и ответила…
ТАРАС И КОМПАНИЯ
И самый ничтожный клочочек земли, если только он не отравлен химией, не бывает безжизненным. Куда там! Он буквально насыщен жизнью — со всеми её праздниками и драмами.
В том террариуме, что стал колыбелью ужей, мы с Наташей скоро обнаружили наряду с приглашенными жильцами — и непрошенных. Сделали перепись. В «домовую книгу» попало до десятка видов одних зримых «звериков». О некоторых не удержусь хоть коротко рассказать прежде, чем дойдём до тарантула по имени Тарас. Тем более судьба этого паука неожиданно, и самым роковым образом, переплелась с жизнью одного из тех самых, непрошенных.
1. МНОГОСВЯЗЫ
Памятно появление в террариуме тысяченожек. В выходной день отправились мы с дочкой в апреле на ту самую лесную поляну, где выпустили ужат. Притягивает она. Всё равно, как в гости приходим. Был, правда, серьёзный повод — шли по первые весенние грибы, по сморчки. Оказалось, рано — ещё мёрзлой была земля, и жизнь пробуждалась лишь у пней на солнцепёке.
Радуясь всему живому в ещё не проснувшемся лесу, мы и взяли там из-под прелых листьев (и с ними вместе) парочку-тройку этих тысяченогих «звериков». Такого количества ног, впрочем, нет ни у кого на всей земле, даже у самых многоногих. Самое большее — 278 штук, да и тех владельцы встречаются где-то лишь в тропиках. У наших же, как ни приглядывались мы с Наташей, а больше шести десятков не насчитали. Тоже, конечно, немало, особенно если вспомнить, что человек и на двоих поднялся в космос. И что есть вовсе безногие, тех же ужей взять...
Если совсем уж точно, то принесенных нами тысяченожек называют по-научному многосвязами. Всё недлинное тельце их, плоское (чтоб легче под слежавшимися листьями протискиваться), разделено на множество члеников и из каждого торчат, будто попарно связанные, четыре крошечные, едва видимые, лапки. Как же мы их сосчитали, спросите? Очень просто: насчитали пятнадцать члеников и умножили на четыре. Считала Наташа, а умножал папа.
Ну, пустили в террариум и скоро забыли о них. Что и немудрено: на свет Божий многосвязы показываться не любят. Да и зачем? И жильё, и пища — в почве, под листьями, гниющими стволами и камнями. Но некоторое время спустя они сами о себе напомнили. В террариуме стало попахивать миндалём. Откуда?! Химик по образованию, я насторожился: миндальный запах бывает и у синильной кислоты. А от неё всего шаг до смертельного яда — цианистого калия. Стали присматриваться к происходящему за стеклом. Изменилось там лишь то, что подстилка кишела многосвязами. Пришлось чуток глубже вникнуть в физиологию этих звериков. И всё разъяснилось. Они — хоть и дальние, но всё же родственно связаны с теми многоножками в Мексике, из которых индейцы добывали яд для своих отравленных стрел. Да, такая вот многозначительная связь!
Пусть и дальние, пусть и слабы наши многосвязы против мексиканских, миндальничать с ними мы не стали. Вместе с подстилкой вынесли в ближайший сквер. Там вам и стол, и дом — плодитесь и размножайтесь. Превращайте лиственный опад и всякий сор в плодородную почву, как это делаете уже триста пятьдесят миллионов лет по всей планете. За что большое спасибо.
2. СКРЫТНО ЖИВУЩЕЕ
Случалось ли вам встретить ранней-ранней весною вполне оперившегося кузнечика? Щупленький, тёмно-серый, под цвет едва оттаявшей голой земли, он сидел у самой воды речного разлива. Не веря глазам своим, наклоняюсь: да жив ли, не прошлогодний ли? Ого, ещё как! Прыгнул в воду, вырулил к берегу подальше от меня, тут же взлетел и сел на грязноватый клочок снега. Стоило мне приблизиться, как он опять стал на крыло, но теперь сел на проплывающую льдинку — только его и видел.
Да что ж за наваждение! Полез в книги. Оказывается, бывают и такие: зимуют на изготовке — для продолжения жизни сразу же, как только пригреет вешнее солнышко. Именуют их герпетобионтами («герпетос» — скрытный, «бионт» — живущий). Скрытоживущие. Насколько скрыто, что чудом можно считать не то, что они есть, а то, что я разглядел такого «герпетика». Незаметны, не стрекочут и лишены не только музыкального, а вообще всякого слуха.
А теперь представьте наше с Наташей изумление, когда этакий глухонемой скрытоживущий каким-то образом оказался в нашем террариуме. Видно, вместе с кустиками травы, с луговой землёй — для устройства жизни ужат — занесли и его, затаившегося и уже впавшего в спячку. Тепло батарей в городской квартире принял он за солнечный припёк и проснулся.
Нам подумалось: может, доживёт у нас до весны? Он — из саранчовых, значит, ест траву. Ужей не объешь, живи. Но куда! Больно прыгуч: не раз мы находили непоседу разгуливающим по квартире. Странно, иногда он сам находил дорогу в террариум. Возможно, лишённый слуха, этот прыгунчик компенсировал утрату приобретением особого чувства сырой почвы? И всё же, допрыгался: однажды, со снегом уже, исчез. Не исключено, что и какому-то из ужат попал на обед…
3. ДУМАЕТ ЛИ СТЕБЕЛЬЧАТОГЛАЗЫЙ
Иной судьбы прямая противоположность прыгунчику — медлительный, будто пребывающий в глубокой задумчивости, лесной слизень. Пожалуйста, можешь и потрогать. Но мы обычно брезгливо стряхиваем это, неприятное на ощупь, существо с боровика, а надъеденный им менее ценный гриб и вовсе не берём.
Нашего слизня, малюткой ещё, мы, тоже нечаянно, занесли с последними, уже пристарковатыми опятами. Сначала посадили в стеклянную банку с разрезанной картофелиной, а потом переселили к ужатам с намерением, признаться, жестоким: авось приглянётся какому ужонку. Не глянулся: то ли слишком неподвижен для охоты, то ли побрезговали — склизкая тварь! Он и взрастал вместе с ними, съедая, примерно, среднюю картофелину в месяц. Сырую, обязательно разрезанную. Запивал водою из ужачьего корытца.
Наташа кончила первый класс, пошла во второй, жизнь её насыщена всякими событиями и открытиями. Отнесены в лес и повзрослевшие ужата. А у слизня всё то же: где-то в земле поспит (зимою и по месяцу не показывался), вылезет, поползает, поест, попьёт — и на боковую. Что за скука этакая жизнь! «Может, он думает», — предположила дочка. Действительно, если и не думает, если и сны не видит, так зачем и жить?! Но где-то глубоким чувством своим слизень «понимает», что выполняет в круговороте природы важную миссию. И оттого, преисполняясь важностью, он день ото дня всё величественнее ползал среди суетливых своих соседей. Может, и не думал стебельчатоглазый, но мечтал — точно. Об этом — впереди.
И всё рос да рос, словно и впрямь дорастал до мечты. Картофельный крахмал он, должно быть, разнообразил гниющими остатками других растений и останками невидимых нам существ. Санитарил. Наконец, вымахал до таких размеров, что подобных слизней и в лесу не приходилось встречать. Померили как-то линейкой, когда он растянулся в марш-броске по стеклянной стенке террариума, а тринадцать сантиметров! От глаз, правда, до кончика хвоста. Почему от глаз? Потому, что они у него вынесены двумя верхними гибкими рожками на целых полтора сантиметра вперёд. Из-за такой способности зоологи даже выделили подобных животных в отряд стебельчатоглазых.
Всего двух сантиметров не хватало нашему слизню до самого крупного, какой лишь на Кавказе водится. Так и называется: Гигантский чёрный. Не сравнивал, но вряд ли тот чёрный кавказец мог бы поспорить с нашим русаком в роскошности расцветки. Лоснящуюся шкурку его украшали продольные чёрно-бурые крапчатые полосы с палевыми просветами. Узорчатый питон в миниатюре!
4. СПАСЛИ… ПЛАНЕТУ.
Не знаем, каким образом прописались ещё одни непрошенные, но они вдруг, посреди зимы, буквально заполонили террариум. Тоже слизни. Тоже стебельчатоглазые. Только гораздо меньших размеров и совершенно бледной расцветки. Удивили же почти сразу. Во-первых, склонностью к бесконечным любовным играм, хотя, как мы узнали из литературы, они — двуполы от рождения. Во-вторых, своей плодовитостью. Хотя, наверное, второе — естественное следствие первого…
Очень скоро их уже было не сосчитать — несколько десятков! Образуя пары, слизни часами водили хороводы. Все стеклянные стенки были разукрашены этими их разгульными кольцами. В террариуме, похоже, не было у них врагов, не трогал их даже ненасытно хищный Чёрный разбойник, как окрестили мы паука (тоже, кстати, непрошено облюбовавшего там угол; тут наглядно природа нам показала, что пустоты, свободной от живого, она физически не выносит). Нас же с Наташей просто ужаснуло: что бы случилось, если б и на всей Земле у этих бледных слизней не было врагов! Дабы не превращать наш террариум в вертеп и рассадник столь безудержно плодовитых существ, роль регуляторов их численности пришлось взять в свои руки. Планета за стеклом была спасена…
5. ЧЕРНЫЙ РАЗБОЙНИК
Разбойники, они всегда чёрные. Наш впервые обратил на себя внимание чрезвычайно дерзкой выходкой. Как-то в оттепельное (было два градуса тепла) февральское воскресенье Наташа нашла гусеницу в чёрной шубке. Под ней даже снег протаял на всю мохнатую толщину. Мёртвая? Нет, в варежке гусеница скоро совсем отошла, а в террариуме стала резво ползать, словно что-то сосредоточенно ища. Прошёл всего день, и вот гусеницы уже нет, а вместо неё в углу террариума висит кокон, сотканный из её же собственных чёрных шерстинок!
И надо же было гусенице окуклиться в том самом углу, где ранее поселился паук, ещё не имевший столь зловещего имени. Поначалу ничего не произошло. Но стоило только, двенадцать дней спустя, из кокона появиться на свет бабочке, как разыгралась драма. Бурая, с чёрными жилками-перепонками и с красными подкрылками, небольшая эта бабочка была первым, после яркого солнышка, приветом самой весны. Оттого ещё зловещей показалось нам преступление восьмилапого охотника: тёмное набросилось на яркое и светлое!
Когда мы случайно застали паука за его чёрным делом, он уже запеленал крылья бабочки. А надо сказать, что всем перепончатокрылым, выходящим из кокона, отпущены природою считанные минуты на распрямление и отвердевание крыльев — уж таково свойство пластмассы, из которой они произведены. И это благоразумно: скорей обрети подвижность! Наша бабочка не успела — слишком близко оказался смертельный враг.
Конечно, мы бросились освобождать пленницу от пут. Но успели иголкой и пинцетом распутать только одно крыло, второе тем временем затвердело. Оно так и осталось сморщенным, с глубоко врезавшейся паутиной. Напрасно бабочка энергично встряхивала крыльями, она лишь привлекала внимание охотника, и, улучив момент, он всё-таки завладел законной, как полагал, добычей и на славу попировал. С того пиршества и получил своё имя.
Со временем Чёрный разбойник оказался… разбойницей: сплела серебряный кокон и отложила в него яйца. Носилась с ним, как с писаной торбой, однажды потеряла (не исключено, что припрятала), но мы нашли и положили у неё под носом: родила, так воспитывай. Разбойница потерю признала, унесла в свой угол, и больше с коконом не расставалась. Тем более на охоту далеко ходить не надо было: ловчие сети раскинула рядом, и в них всегда болталась какая-нибудь живность. Насколько же крепки эти сети, мы испытали однажды, бросив в них живую синюю муху. Стоило той лишь коснуться липких нитей, и дальнейшее лучше было не видеть. Вдвое меньше мухи, хищница не раздумывала ни мгновенья — скрутила, опутала, умертвила, а затем унесла в гнездо.
Расплата, однако, пришла. Кто же смог справится с Чёрной разбойницей? Ещё больший разбойник — тарантул.
6. ДАВШИЙ ИМЯ ТАРАНТЕЛЛЕ
Давший имя зажигательному итальянскому танцу, тарантелле, этот крупный южный паук и сам, в свою очередь, получил имя от города Таранта, в окрестностях которого, должно быть, их предостаточно. Укусу тарантула приписывали самое страшное «послеукусие»: «Одни, — описывал, иронизируя, немецкий зоолог Альфред Брэм, — постоянно поют, другие смеются, плачут, стонут, одни впадают в спячку, другие страдают бессонницей; большая часть мучается тошнотой и рвотой, некоторые танцуют, другие потеют или подвергаются припадкам лихорадки или сердцебиения… Для излечения… им играют на каком бы то ни было инструменте две мелодии: «Пастораль» и «Тарантеллу»… Тогда больной принимается танцевать, пока в сильнейшем поту и изнеможении не упадёт на землю. Его укладывают в постель и дают выспаться… Припадки иногда возобновляются в течение 20-30 лет, а иногда и всей жизни».
Страшно? Все этому верили, пока один неаполитанец за вознаграждение не сунул палец пауку в его грозные жвала. Не только укушенный палец, а и вся рука воспалились, но тем и кончилось.
Чтобы заполучить тарантула, нам с Наташей не пришлось ездить в Италию. Однажды я возьми и расскажи ей, как мы в школе (а детство моё прошло в степном Приднепровье) пугали одноклассниц. На большой перемене вытаскивали в школьном дворе из норы тарантула, впихивали в спичечный коробок и на уроке выпускали. В мгновенье ока девочки с визгом взлетали на парты, ну, а виновники оставались без обеда — было такое наказание.
— А как же вы этих тарантулов вытаскивали? — живо заинтересовалась Наташа. Ей как раз предстояло ехать на каникулы к бабушке с дедушкой в те самые края.
— Совсем просто, — пояснил. — Паук очень агрессивен, на этом и попадается. Достаточно привязать к нитке кусочек воска или смолы, опустить в его отвесную норку и чуток подёргать. Иногда для пущего разозления в кончик снасти вставляли обломок иглы. Как только вцепится — и тянешь, а тарантул растопырит свои сильные ноги и изо всех сил сопротивляется. Иногда с такой силой вонзает жвала в смолу, что приходилось самим освобождать его.
Видя, как засветились голубые глазки, я предупредил:
— Но ты до моего приезда не смей ловить!
К бабушке с дедушкой уезжала она с мамой. А когда приехал и я, Наташа первым делом повела показать «очень-очень хорошую нору». Да, это была она, и сразу за калиткой: чёрная отвесная дыра, плотно оплетенная по верхнему ободку белой паутиной. Я тряхнул стариной, и скоро преизрядный паучина повис на нитке, угрожающе растопырив во все стороны восемь полосатых мохнатых лап. Этакий и в спичечном коробке не поместится!
— Какой он краси-ивы-ый! — даже всплеснула руками дочка.
Да, отменный экземпляр. Спина — точнее, головогрудь и круглое пузцо — отливала матово-серым цветом, зато с исподу чёрная замша соседствовала с жарко-коричневой. Что ж, так и должно быть: неприметен в засаде и ужасающ в обороне.
Он-то, южнорусский тарантул, нареченный по месту рождения Тарасом, и оказался вскоре в среднерусской полосе в нашем террариуме. Встала проблема кормления. В ход пустили приём, испытанный ранее на ужатах. На пробу привязали к нитке кусочек малосолёной буженины и стали раскачивать перед пауком. Он весь подобрался, напружинился и, прыгнув, вцепился в мясо. Потом тарантул долго вертел буженину в лапах, кусочек становился всё меньше и меньше, а затем от него осталась лишь изжёванная ниточка. Подкрепившись с дороги, паук отправился обозревать окрестности. Шёл, высоко приподняв тело на восьми лапах, всматриваясь во все закоулки своими восемью глазами.
Освоился быстро. Сначала выловил жуков-грибоедов, занесенных со старыми грибами, что предназначались для слизней. А потом пришёл черёд и Чёрной разбойницы, чего мы никак не ожидали. Скорее жуткий, чем смешной вид имел паук, закусывающий пауком: во все стороны из-под челюстей и хелицер топорщились чёрными усами лапы разбойницы. Кокон её долго висел сиротливо в углу, а потом, мы и сами не заметили, что с ним сталось.
С первых же дней Тарас стал полновластным хозяином террариума. Нору он рыть не стал. Может, и пробовал, но слишком близким оказалось дно, такое же непреодолимо стеклянное, как и стены. Сплёл в углу домик для дневного отдыха. На охоту выходил в сумерках. Что ловит, непонятно, поэтому днём мы ему вбрасывали мух покрупнее, и тут же закрывали террариум крышкой. Ловил он их напрыгом из засад. Как-то подсунули мёртвую осу, удалив на всякий случай жало с мешочком яду. Съел. Но брюшко (не из того ли же опасения отравиться?) оставил нетронутым.
Новую власть не признал только безобидный наш большой слизень. Однажды даже вытеснил паука из его домика и тот сутки казанской сиротою сидел в стороне. Вовсе же тарантул был посрамлён, когда слизень прополз прямо по нему. Во всяком случае, утром об этом свидетельствовала характерная слюдянистая лента на его спине. Но, может, то была наградная лента? За проявленную стойкость, когда тарантул не пожелал в тот раз уступить свой дом наглецу.
Такое независимое и даже нахальное поведение слизня дало повод одной тревоге, посеянной в наших с Наташею сплочённых рядах. Дело в том, что так же, как и дедушка с бабушкой, Наташина мама совсем не одобряла нашей дружбы с небезопасным пауком. И вот как-то, мельком заглянув в террариум и увидев слизня раздувшимся, а паука вообще не разглядев, вскричала, не в силах утаить радость:
— Всё! Тараса вашего больше нет!
Понять её можно: ну-ка, живи бок о бок с таким хищным паучиной!
Потом Наташа подтрунивала над преждевременной маминой радостью, а в тот миг мы оба бросились к террариуму. Да, слизень раздулся, но он всегда таким бывает в покое. А где же паук? Вот и он — затаился в засаде. Ф-фу… Да и стал бы тарантул дожидаться, смеялись мы, чтобы какой-то слизень им лакомился!
А всё же пути их ещё раз пересеклись, и самым, как уже говорилось, роковым образом. К зиме Тарас отъел знатное пузо, забрался в своё гнездо в углу террариума и там оцепенел. Ясно, впал в спячку, решили мы, и не стали беспокоить.
Настала весна, пора бы и просыпаться, но паук не появлялся. Осторожно расширили вход, оплетенный паутиной и заслюнявленный слизнем. И оцепенели сами: все восемь косматых лап на месте, а где же пузо?! Его не было. Отъесть мог только большой слизень, он один к тому времени оставался полным хозяином террариума. Мечта сбылась!
Проспать пузо?! Было смешно, грустно и жутко. Если допустить, что пауки видят сны, какой кошмар ему виделся? Мы извлекли останки тарантула и пополнили ими коллекцию всяких интересностей, которую, по мере взросления Наташи, начали с ней собирать не менее увлечённо, чем до того разводили «ужиков-ёжиков» и прочих звериков. Слизня отпустили на волю. Террариум вычистили и убрали с глаз долой.
*
И всё же, был-был (да и есть!) у «Наташиных звериков» и оптимистический исход. Один из отзывов эхом долетел через годы, когда я уже и думать о них забыл. И он как бы не самый дорогой. Разыскал меня в редакции студент пединститута, представился и сказал, что в детстве зачитывался «Наташиными звериками». То был Игорь Шпиленок. Он с детства страстно желал сохранить хотя бы кусочек леса с нетронутой дикой природой. С того и началось наше сотрудничество, завершившееся созданием государственного заповедника «Брянский лес». А в пору его создания побывала в лесных дебрях, постояла под гнездом с чёрным аистом, будущим символом заповедника, рядом с Игорем Петровичем, первым его директором, и Наташа, уже студентка. И подумалось: а так ли уж бессмысленными были жизни, радости и страдания в городской квартире её звериков?..
***