Вся мысль моя ‒ тоска по тайне звездной...
Вся жизнь моя ‒ стояние над бездной...
Дорогие друзья-книголюбы! Сегодня у нас будет необычный выпуск «Поэтического календаря»!
Пусть моя нынешняя статья будет не простой, а статьей-загадкой. Я не буду раскрывать истинное имя этого поэта и предоставлю сделать это вам, мои дорогие читатели!
Да! Он мог бы сказать вслед за М. Лермонтовым:
«Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник…».
Кто же он – этот неведомый избранник? Ищите разгадку, гуглите в интернете и присылайте мне свои ответы. Тот, кто отгадает первым – будет прославлен нашим библиотечным сообществом на всю матушку-Россию!
... Кто-то обещает полцарства за коня, а я бы отдал полцарства за эти строки:
* * *
Вся мысль моя ‒ тоска по тайне звездной...
Вся жизнь моя ‒ стояние над бездной...
Одна загадка ‒ гром и тишина,
И сонная беспечность, и тревога,
И малый злак, и в синих высях Бога
Ночных светил живые письмена...
Не дивно ли, что, чередуясь, дремлет
В цветке зерно, в зерне ‒ опять расцвет,
Что некий круг связующий объемлет
Простор вещей, которым меры нет!
Вся наша мысль ‒ как некий сон бесцельный...
Вся наша жизнь ‒ лишь трепет беспредельный...
За мигом миг в таинственную нить
Власть Вечности, бесстрастная, свивает,
И горько слеп, кто сумрачно дерзает,
Кто хочет смерть от жизни отличить...
Какая боль, что грозный храм вселенной
Сокрыт от нас великой пеленой,
Что скорбно мы, в своей тоске бессменной,
Стоим века у двери роковой!
(1904 г.)
Уверен, что почти никто из наших дорогих читателей без помощи гугления в интернете не угадает, кто же автор этого необычного, наполненного вселенской грустью стихотворения.
… Основная тема его поэзии – это бренность человеческого бытия.
Пусть люди о хлебе их черством
Ведут нескончаемый спор...
Всем жаром души своевольной
Будь предан иному труду, ‒
Ты слишком упорно и больно
Метался в бесплодном бреду!
«Бесплодный бред» ‒ это людская жизнь со всеми ее «низменными» «земными» страстями.
Тяга к разгадке мироздания, к тайнам Вселенной сближает его с поэтами-философами 19 века, и, конечно, в первую очередь, с нашим великим Ф.И. Тютчевым!
Кстати, вот вам и подсказка: как и Тютчев, наш сегодняшний герой был известным дипломатом. Мало того, с 1922 года он был чрезвычайным и полномочным послом Литовской Республики в России.
И у него мы также находим тяготение к тютчевскому образу ночи, приоткрывающей перед человеком глухие тайны космоса и миров иных.
… Уже и не помню, как мне, заядлому книголюбу советской эпохи, удалось заполучить очень дефицитный небольшой томик его стихотворений под названием «Дерево в огне», который был издан в уже далёком 1983 году в Вильнюсе местным издательством «Вага».
Что ж, раз книга издана в Вильнюсе, значит, по-видимому, есть какая-то связь с Литвой. Итак, кто же этот загадочный и мудрый литовец?
…Может показаться, что жизнь, судьба и сама личность его состояли из одних противоречий. Литовец по происхождению, он писал на родном языке только в начале и конце пути, и в литературе остался как русский поэт-символист.
В годы учебы в Московском университете о нем уже шла слава как о полиглоте и гениальном лингвисте, а он был тогда студентом... естественного отделения физико-математического факультета.
Жил всегда скудно и бедно, добывая на хлеб в поте лица (главным образом переводами Ибсена, Гамсуна, Стриндберга, Уайлда), хотя был женат на дочке одного из самых богатых российских купцов. Но отец-миллионер И. Оловянишников не дал согласия на брак дочери с «безвестным инородцем» и лишил ее наследства.
Марии, преданной своей спутнице, посвящал поэт стихи и книги.
Он работал напряженно и сосредоточенно, поэзия для него была единственным смыслом существования, но при жизни вышли лишь два сборника: «Земные ступени» (М., 1911) и «Горная тропа» (М., 1912). Объявления о них появлялись в «Весах» с начала 1900-х, но только через десять лет поэт смог сказать жене: «Моя книга готова. Нужно только ее написать».
…Пред чудом сверканья бессмертных зарниц
Я, смертный, не падаю ниц, ‒
Меж мной и Вселенною, в час полноты,
Не стало раздельной черты…
Наш сегодняшний герой был «коренным скорпионовцем», вместе с Брюсовым и Бальмонтом создавший первое символистское издательство «Скорпион», напечатавший свои книги тогда, когда уже стихали разговоры о «кризисе» и «конце» символизма.
Он был замкнут, молчалив, искал уединения: «сознанием своим я как-то совсем один», «я должен быть одиноким во что бы то ни стало». И постоянно находился в центре самых шумных кружков, суетной и суетливой литературной, издательской, театральной жизни. В комнате у него висела икона «благого молчания», к образу тишины он постоянно возвращался в стихах и письмах: «Молчание не есть пустая трата времени. Молчание ‒ внутренний труд, время формирования мысли». Оно было услышано среди крика, шума, «сумятицы эпохи».
Замечательно написал о нём Илья Эренбург, ухватив самую суть его личности и творчества. Эссе Ильи Эренбурга помогает увидеть и насладиться строгой красотой лирических размышлений поэта.
…«Есть уста поэтов исступленные, или лепечущемудрые, или суеречивые. На его пустынном лице особенно значителен рот, горько сжатый рот, как будто невидимый перст тяжелый и роковой лежит на нем. Он так часто повторяет слово «немотствовать». Какая странная судьба ‒ тот, кто должен говорить, влюблен в немоту. В пристойном салоне собрались поэты. Бальмонт рассказывает о пляске каких-то яванок или папуасок. Неистовый Андрей Белый словами и руками прославляет дорнахское капище. Какие-то прилежные ученики спорят о пэонах Дельвига. Футуристы резво ругаются. В черном, наглухо застегнутом сюртуке, ОН молчит. Не просто молчит, но торжественно, непоколебимо, как будто противопоставляя убожеству и суете человеческих слов «благое молчание». Так же молчал он на сборищах юных символистов, бушевавших под сенью «Весов» или на заседаниях «Тео», слушая наивные поучения теоретиков пролеткульта. Когда в России профессия сделалась необходимой, этот поэт сделался не оратором, а дипломатом. Там, в кабинетах, творящих войну или мир, где белые места значат больше тривиальных строк, где паузы убедительнее заученных заверений, он смог проявить свое высокое искусство ‒ молчать».
Вот такие размышления о нём оставил нам И. Эренбург.
Да, этот поэт ни с кем не спорит, никого не обличает!
Он «вещает». Немой, но когда приходит урочный час, разрешается сжатыми, строгими строками.
Например, такими:
Beati possidentes *
Блажен, чей день лазурным кругом
Облек поля, венчал простор...
Блажен, чей путь проходит лугом,
Где пестрый цвет встречает взор...
Блажен, кто, жизнью ослепленный,
Весь предан мигу, с мигом слит,
По краю пропасти бездонной
Без дум и ужаса скользит...
Блажен, в ком слиты воедино
Случайность жизни и судьба,
Кто с гордым сердцем господина
Свершает горький труд раба...
Блажен, кто, жребий вверив зною,
Избранник Солнца, гаснет с ним, ‒
Блажен, кто силой неземною
От смертной горечи храним...
* Счастливы имущие (лат.).
Великой суровостью дышит его лик. Это суровость северной природы. Редко, редко младенческая улыбка, как беглый луч скупого солнца, озаряет на миг его. Напрасно суетный читатель стал бы искать в его стихах красочных образов и цветистых слов. Нет, эти стихи ‒ гравюра по дереву. В них только черные и белые пятна.
Есть волшебные улыбки,
Вещий взгляд безмолвных глаз ‒
Как немое пенье скрипки,
Уводящей в вечность час!
Есть в согласии вселенной
Стройность северной сосны ‒
Свет, прядущий в смуте бренной
Сказкой-нитью явь и сны.
Есть в земных пределах тесных
Предстающий вдруг простор ‒
Как полна светил небесных
Полночь северных озер.
Вот он ‒ льется в мир твой зыбкий,
Грудь, толкующая сны ‒
Зов заклятью, пенье скрипки,
Шорох северной сосны...
В его кабинете было пусто. Только стол рабочий и больше распятье. Стихи его похожи на голые стены древней молельни, где нет ни золотых риз икон, ни крытых пестрыми каменьями статуй, где человек глаз на глаз ведет извечный спор с грозным Вседержителем.
Он читал стихи размеренно и глухо, не выдавая волнения, не возвышая и не понижая голоса, как путник, повествующий о долгих скитаниях в пустыне.
Цветок случайный, полевой,
Я ‒ твой двойник, я ‒ рыцарь твой!
Как ты узор по лепестку,
Свои мечты я в сердце тку...
Тебе я грезами сродни,
И в целом мире мы ‒ одни...
Один на свете труд у нас ‒
Как жить-цвести в полдневный час, ‒
Как божьим светом, синевой,
Наполнить малый кубок свой!
Цветок мой, слушай ‒ не дыши,
Мы ‒ две раскрывшихся души...
Одна весна нам в мире мать,
Наш жребий — вместе умирать...
Мы ‒ вся нарядность бытия,
Нас в мире двое: ‒ ты да я!
Немногим близки и внятны его стихи. Ведь мы ждем от поэта видений новых и меняющихся и требуем, чтобы он нас дивил, как причудливый цветник или как танец негритянки.
Есть на свете не только цветники Ривьеры, но еще скучные пески пустыни и скучное завывание ветра в нескончаемую осеннюю ночь.
Синева
Луг желтеет ‒ сад роняет
Вешний цвет, убор листвы...
Только небо не меняет
Первозданной синевы...
Молкнет гром, и вихрь, и даже
Вечный вздох людского сна...
Мир венчает всюду та же,
Вековая тишина...
Дан предел и время смены!
Тени ночи, часу бурь ‒
Лишь горит века средь пены,
В море зыбкая лазурь...
Пестрый мир клоня к покою ‒
Мысли, подвиги, слова ‒
Правит долею людскою
Цельность, вечность, синева...
Да, прекрасны девственные леса, священное бездорожье, прекрасны тысячи тропинок, несхожих друг с другом, которые сквозят в зеленой чаще, уводя к неведомым прогалинам и таинственным озерам.
Но так же прекрасна длинная прямая дорога, белая от пыли в июльский полдень, которую метят только скучные верстовые столбы. Он идет по ней, куда ‒ не все ли равно? Надо идти ‒ он не считает дней и потерь, он идет, и не выше ли всех пилигримов тот крестоносец, который, не видя миражей пустыни, ни золотых крестов Иерусалима, мерцающих впереди ‒ ничего, гордо несет через пески и дни тайной страстью выжженный на груди крест.
Мой храм
Мой светлый храм ‒ в безбрежности
Развернутых степей,
Где нет людской мятежности,
Ни рынков, ни цепей,‒
Где так привольно, царственно
Пылает грудь моя
Молитвой благодарственной
За чудо бытия...
Мой тайный храм ‒ над кручами
Зажженных солнцем гор,
Мой синий храм за тучами,
Где светел весь простор,
Где сердцу сладко дышится
В сиянии вершин,
Где лишь туман колышется
Да слышен гул лавин...
Моя святыня вечная ‒
В безгранности морской,
Где воля бесконечная ‒
Над малостью людской,
Где лишь тревога бурная
Гремит своей трубой,
Где только высь лазурная
Над бездной голубой...
Всю жизнь его преследовали недовольство собой и неуверенность в собственных силах, а окружающих он притягивал спокойствием, ощущением надежности, его облик вызывал постоянные сравнения со скалой. («Вы считаете меня спокойным, а я весь и всегда мучительно горю».) Скромный, незаметный, старающийся держаться в тени человек, чью дружбу ценили и встреч с которым искали Вяч. Иванов, Станиславский, Комиссаржевская, Скрябин, А. Коонен.
Во времена богоискательства и богостроительства, «дионисийского» буйства и мистического сектантства («нет, нет, я им, мистикам, не верю») он вносил в русскую поэзию незнакомый ей до той поры мотив католической религиозности. Был «символистом по всему душевному складу» (Вяч. Иванов) и создал произведения, которые стоят в наследии русского символизма особняком. «Это ‒ замкнутая лирика», ‒ говорил автор.
Наш поэт-загадка всегда избегал политики, государственной службы, официальных отношений ‒ …и впоследствии долгие годы занимал тяготивший его высокий пост министра и посланника Литвы в Советской России.
Он был несчастлив, мучительно ощущал трагическую природу бытия ‒ и благодарил жизнь за неизбывное счастье, за то, что в ней «всегда было, есть и будет слишком много радости».
Но, наверное, самый большой парадокс заключается в том, что при всех этих противоречиях он и до сих пор остается одной из самых цельных фигур в русской литературе начала XX в. ‒ как поэт и человек: «Я так не люблю дробления души и воли».
На его могиле, на кладбище Монруж близ Парижа, указана дата смерти: 3. I 1944. Но недавно в иностранных газетах промелькнуло сообщение о том, что этот русский поэт-символист, чья смерть в 1944 г. были мистификацией, принял другое имя и скончался глубоким старцем в одном из католических монастырей Франции. Даже если это и легенда, то возникла она точно не случайно вокруг его таинственного имени.
20 апреля у него – день рождения, а в следующем году ему исполнится 150 лет…
…Так кто же он: этот поэт–тайна, поэт–загадка, всю жизнь простоявший над бездной века у двери роковой?!
С вами был автор рубрики «Поэтический календарь» Михаил Лиознов.